Во всем, что она ни видела теперь, она улавливала, старалась нащупать живое создание Божье, а не только старую и пустую оболочку изжитой, отринутой жизни. Иногда ею овладевал ужас. Она теряла осязание, теряла возможность чувствовать, и тогда возвращался прежний ужас перед тесной скорлупкой, сковывающей ее и все живое.

Она видела тогда лишь окостенелые, застывшие тела шахтеров, словно заживо погребенных, видела их неподвижный взгляд мертвецов, видела жесткие острые каркасы новостроек, ползущих все выше по холму в мертвенном бесчувствии своего триумфа, ужасного триумфа бесформенности: углов и прямых линий, в отвратительном проявлении чистейшего упадка, такого всеохватного и торжествующего, что ему остается лишь одно — дать трещину и рухнуть, и дальше, напротив — сумрачные почернелые холмы, темные кляксы домов под сланцевыми крышами, их бесформенные силуэты, старая колокольня, вздымающая ввысь безобразную свою старомодность, ввысь, выше голых каркасов новостроек на вершине холма, этих хрупких, бесформенных, с жесткими углами строений, ведущих свою атаку из Бельдовера, наползающих, чтобы соединиться с упадком новых домов Летли, а те тоже ползут на встречу с такими же домами Хинора — безжизненная, ломкая хрупкость, страшный упадок, расползающийся по лику земли, упадок, при виде которого к горлу Урсулы подступала тошнота, столь сильная, что ей казалось, она не выдержит, умрет. Но потом однажды в просветах несущихся туч она заметила полосу нежного переливчатого сияния, вдруг залившего нежными красками часть холма. И, забыв обо всем, изумленная, она вгляделась в колебание этих красок. И поняла, что показалась радуга. В одном месте ее обозначилось сияние, и сердце Урсулы дрогнуло в надежде и тоске, потому что там, где должен был обрисоваться четкий полукруг, была еще радужная тень. Но краски упорно набирали силу, таинственные, неизвестно откуда взявшиеся, сами питающие свое совершенство. Да, это была радуга — нежная, огромная, на все небо! Полукруг ее все изгибался, закручиваясь в дугу, мощно, неукротимо, строя из света, красок и простора небесного свой великий чертог, погружая его сияющие опорные столбы в самую глубину земного упадка, в новостройки новых домов на покатом холме и вознося его вершину в самое небо.

Радуга стояла над землей. И Урсула знала, что убогие, заключенные в грубую скорлупу люди, раскиданные по земле и ползущие по ней в одиночку, омрачая лик ее своим упадком, все-таки живы, что радуга проливает и на них свой свет, что она, проникнув в их жилы, теперь сияет у них в крови и, пробудив в них храбрость, заставит сбросить наконец грубую оболочку разобщенности и распада, что чистые и обнаженные новообретенные их тела пустят новые ростки, устремляясь к новой жизни, вновь, к свету и ветру, навстречу чистым дождям, льющимся с небес. В этой радуге она распознала новый небесный чертог, вознесенный над всем этим дряхлым и хрупким упадком домов и фабрик и сметающий их своим победным величием, величием живой Истины, равной одному только Небу.