Пространство каюты было наэлектризовано невысказанными чувствами, как воздух перед грозой. Казалось, еще немного — и в пол ударит молния, а над головами влюбленных грянут раскаты грома.

К разочарованию Раисы, ничего подобного не произошло. Вместо этого в каюту вошел Череп. На губах боровского авторитета играла самодовольная ухмылка змия, впарившего безмозглой Еве запретное райское яблочко.

— Подлец, — гордо вскинула голову девушка. — Ты — трус, подлец и негодяй!

— Кто бы сомневался, — хмыкнул Самарин, с садистским наслаждением отдирая от лица Келлера полоски лейкопластыря вместе с очередной порцией усов и бороды.

— Он весь твой, любимая.

Выдернув изо рта певца промокший от слюны носок, Иван мерзко хохотнул и вышел на палубу.

Келлер и Рая, поглощенные друг другом, не обратили внимания на то, что Череп неплотно прикрыл за собой дверь, оставив в ней щель.

— Из России — с любовью, — как пароль, произнесла девушка и замолчала, ожидая ответа.

Избавленный от кляпа и лейкопластыря Ирвин не спешил воспользоваться вновь обретенной свободой слова.

Вопреки предположению Раисы, дара речи певца лишила отнюдь не стрела Купидона и даже не ее неземная красота. Келлер попросту не находил слов, способных выразить его весьма далекие от нежности чувства.

Даже к проклятому психопату Саваласу Ирвин не испытывал столь яростной и всепоглощающей ненависти, как к этой безмозглой растрепанной девахе, виноватой во всех его несчастьях. Несмотря на многолетнюю практику и виртуозное владение ненормативной лексикой, певец был просто не в силах подобрать для Раечки адекватный его чувствам эпитет.

«Как бы ее, суку, назвать? — терзался вербальной беспомощностью Келлер. — Для такой мерзавки даже черный пуэрториканский мат будет комплиментом…»

Из-за этой гребаной восемнадцатилетней мокрощелки его похитили, избивали, унижали, травили нервно-паралитическим газом, засовывали в рот его же собственные носки. Он, кумир всей планеты, великий целитель Келлер позорно обмочился, узнав, что его везут прямо в лапы убийцы и психопата Саваласа. По вине проклятой русской шлюшки его после долгих мучительных пыток прикончат на этой грязной паршивой посудине. Страшно даже представить, какой конец его ждет. Дагоберто — не просто садист. Он маньяк. Он законченный псих.

«Уж теперь-то я устрою тебе „Молчание ягнят“, — зловеще скалился Савалас, приковывая Ирвина наручником к какой-то железяке. — Отпелся ты, урод, отплясался».

Нет, лучше об этом не думать! Но как не думать, как? Разве можно не думать о том, что через полчаса маньяк и психопат Савалас распнет его, прибив гвоздями к стене каюты? Глумливо хохоча, Дагоберто будет брызгать ему в глаза концентрированную серную кислоту, кромсать ржавым тупым ножом его пах и гениталии — и все из-за этой ненавистной белобрысой сучки, похотливо таращащей на него противные голубые зенки…

Мутная волна тяжелой и жгучей, как расплавленный свинец, ненависти ударила в мозг, лишая Келлера остатков рассудка и контроля. Глаза певца выкатились из орбит, готовый взорваться череп вибрировал под адским напором лютой звериной ярости.

Эта девка должна ответить за все! Ответить прямо сейчас, прежде чем он умрет по ее вине. Ее нужно уничтожить! Порешить, прикончить, замочить проклятую сучку, эту грязную вонючую стерву! Разорвать ее на куски! Сделать с ней все то, что Савалас по ее вине собирается сделать с ним!

— А-а-аа! — забился в тесном пространстве каюты полный яростного исступления крик обезумевшего певца.

Глаза Ирвина выкатились из орбит, в углах изломанных гримасой губ выступила пена.