Алла Гореликова. Ракушка
Лене Тимощенко, без которой не родился бы этот рассказ Я — ракушка. Я живу на дне моря. Глубоко-глубоко. Там, где тихо и сумрачно. Я ракушка, я незаметная, я сливаюсь с камнями на дне. Никто не знает, где я. Во мне есть жемчужина. Этого тоже никто не знает. Моя жемчужина небольшая, чуть меньше горошины. У нее очень мягкий, переливчатый блеск. Она кремовая. Не оттенка сливочного крема, нет. Оттенка кофе, сильно разбавленного сливками. Этот цвет называется, кажется, «пастель».
Дорога давно стала привычной настолько, что и с завязанными глазами пройдешь. Ноги сами знали, где перепрыгнуть лужу, а где осторожно пройти по бордюрчику. Голова оставалась свободной. У головы было время проснуться и включиться — до работы сорок минут, как раз хватает времени вспомнить, какие сегодня ждут дела… а впрочем, какие дела! Изо дня в день одно и то же. Так и жизнь вся пройдет, как ноги по утрам знакомой дорогой — на автопилоте. Она вспомнила рассказанный вчера мужем анекдот — о пьяном автопилоте. Улыбнулась. Кинула взгляд в темное стекло витрины по левую руку. Ее отражение выглядело на все сто. Каждое утро она привычно здоровалась с этим отражением. У отражения не было морщинок в уголках глаз и мелькавшей в волосах седины (никогда не думала, что седина появляется так рано!). Отражение говорило: гляди, ты до сих пор стройная и легкая, как девчонка! Отражение мелькало быстрой улыбкой и оставалось позади. В витрине. И она думала: у отражения, сохранившего девичью стройность, совсем не девичьи плечи. Придавленные.
Она красивая, моя жемчужинка. Гладкая, приятная на ощупь. Прохладная. Она родилась внутри меня, там, где я мягкая и теплая. Поэтому у нее такой блеск — мягкий и теплый.
Быстрые приветствия, и — на рабочее место. Каждое движение отточено бесконечными повторениями. Раз — сумку на спинку стула, сколько уж лет сидит она на этом стуле… Два и три — кнопки включения на мониторе и системном блоке… сколько уж лет этой машине, давно морально устарела… как и она сама, наверное. Четыре — сесть. И — монитор крепостной стеной отгораживает от окружающих. Ее место — в самом углу. Хорошее место. Спокойное.
Никто не знает, что внутри меня есть жемчужина. Никто не знает, что внутри я мягкая и теплая. Я и не хочу, чтобы знали, ведь мягких и теплых так легко обидеть. Именно поэтому снаружи я — ракушка. Твердая, шершавая, буро-коричневая… иногда ракушкой быть тяжело, но зато всегда — спокойно. Вокруг ракушки только дно моря, камни, сумрак. Это ее естественное окружение. Среда обитания.
— Привет, как дела? — Да ничего, — она не отрывается от работы. Работы много. Начальник считает ее ответственной и нагружает соответственно. А может, не ответственной, а безответной… впрочем, ей все равно. Все равно. Она работает здесь только потому, что надо же где-то работать. Что-то зарабатывать… и кому интересно, что она мечтала когда-то совсем о другом? Кому интересно, что она пела когда-то своим мальчишкам песни, которые сама и придумывала? Кто помнит, как пела она когда-то… она и сама уж не помнит, когда! Всё перегорело, прошло, почти забылось… осталась только обида — и не поймешь, на себя ли, на жизнь эту… на придавленные плечи, на седину, на тех, кто не знает, как она поет! Она никогда не поет на работе. Потому что здесь поют, только когда пьянки-гулянки, Новый год там какой-нибудь или восьмое марта. А впрочем, что это меняет?
Я — ракушка. Я только притворяюсь человеком. Так что мне за дело до того, что говорят обо мне люди?
В обеденный перерыв все садятся за общий стол, каждая со своим сверточком, и начинаются разговоры. |
