– Абсолютно правильно, сэр.

– Когда вы вошли с молоком, что делала ее светлость?

– Стояла, сэр, вот примерно где вы стоите, и просматривала каталог.

– Она выглядела как обычно?

– Да, сэр.

– А потом что? Я уже спрашивал вас прежде, но хочу еще раз все проверить, прежде чем докладывать сэру Джону.

Дворецкий задумался.

– Я отдал ее светлости стакан. Спросил, есть ли распоряжения для шофера, она ответила, что нет, она поедет кататься позже с сэром Джоном. Упомянула, что выбрала два садовых кресла, и показала мне их в каталоге. Я сказал, что они пригодятся. Потом она положила каталог на стол, отошла к окну и стоя выпила молоко.

– И больше она ничего не говорила? Ни слова о коммивояжере, который доставил ей каталог?

– Нет, сэр. Она не сделала никакого замечания. Но помнится, я сделал замечание, когда выходил из комнаты. Но я уверен, что ее светлость не расслышала, она ничего не ответила.

– Какое замечание?

– В шутку – ее светлость любила посмеяться – я сказал, что, мол, если агент явится еще раз, я сразу его узнаю по волосам. «Чистый Рыжик, ни дать ни взять», – сказал я. Потом затворил дверь и пошел в буфетную.

– Спасибо, – поблагодарил его Блэк, – больше вопросов нет.

Он постоял у окна, выходившего в сад. Вскоре вошел сэр Джон.

– Я ждал вас в библиотеке. Вы здесь давно?

– Да нет, пару минут, – ответил Блэк.

– Итак, каков ваш вердикт?

– Тот же, что и был, сэр.

– То есть мы вернулись к тому, с чего начали? Вы не отыскали никаких причин, по которым моя жена могла покончить с собой?

– Ровно никаких. Я пришел к выводу, что доктор прав. Внезапный импульс, обусловленный ее состоянием, побудил леди Фаррен пойти в оружейную комнату, взять ваш револьвер и застрелиться. Она была счастлива, спокойна и, как известно вам, сэр, и всем окружающим, прожила безупречную жизнь. Не было никаких видимых причин.

– Слава богу, – произнес сэр Джон.

До сих пор Блэк не считал себя сентиментальным. Теперь у него такой уверенности не было.

Паника

Отель находился на одной из узких, неказистых улочек, ведущих от бульвара Монпарнас.

Это был грязно-серый дом, отпрянувший от тротуара и втиснувшийся между двумя зданиями, словно сознавая собственное убожество и стыдясь его. Сама вывеска, помещенная высоко над входом, казалось, не желала привлекать внимания: на ней потускневшими золотыми буквами было выведено «Hotel», а ниже, смиренно и неубедительно, уточнялось: «Confort».

Местоположение этого отеля, само его существование казалось бессмысленным. На улице не было ни одного кафе, где на столиках красуются веселенькие скатерти в клетку, а для привлечения прохожих выставлен щит с неразборчиво написанным, но щедрым меню. По соседству с отелем была только невзрачная фруктовая лавочка с пыльными окнами: жесткие сливы-венгерки, которые там сроду никто не покупал, да жалкие сморщенные апельсины. Выставленный товар облепили мухи, слишком вялые, чтобы шевелиться.

В отеле тоже царила недвижность. Patronne, обмякшая от жары, сидела за столиком в небольшой темной конторке, подперев руками пухлое белое лицо и глотая воздух раскрытым ртом. Она тяжело отдувалась и клевала носом.

Да и кого бы не сморил сон в такую погоду?

Из года в год повторялось одно и то же. В июле свирепый, мертвенный зной, подобно белому пуховому одеялу, накрывал Париж, удушая тело, удушая мозг.

По руке хозяйки лениво ползла муха, мало-помалу добралась до плеча. Сквозь дрему хозяйка почувствовала муху, стряхнула ее и, очнувшись, зевнула, проворчала что-то себе под нос и влажными от пота пальцами откинула со лба крашеные рыжие волосы.