Иногда приходило в голову встать, надеть чистое белье идти сдаваться, взяв на себя все, даже смерть Крюкова. Тогда представлялось Редькину, как выступает он с последним словом на суде, призывая всех научиться на его роковых ошибках, а себя просит наказать по всей строгости закона. Но желание это быстро проходило, сменялось другим — вытащить деньги и сбежать, и пить и гулять до копеечки, а потом застрелиться где-нибудь в шикарном ресторане под грустную музыку, как было принято сто лет назад. Тут он вспоминал, что застрелиться ему не из чего, да и желания гулять уже не было, а вместо красивого конца снова и снова представал один на балкон — и вниз. Вот только знать бы, сколько секунд лететь? По физике проходили ускорение, но он забыл и высчитать не мог. А хотелось поскорее, как будто имело значение, четыре секунды лететь или девять. Было и другое опасение. Случается иногда невероятное, даже в газетах писали, как одна немка из бразильского самолета, что над Амазонкой взорвался, упала в джунгли и жива осталась. Эти две мысли донимали Женьку больше всего — сколько секунд лететь придется и разобьется ли он сразу или нет.

А произошло все без расчетов.

Услышал он звонок в дверь, вздрогнул и притаился, но звонок повторился, и Редькин не выдержал, подошел в носках на цыпочках к двери и выглянул в глазок. И, как показалось ему, прямо взглядом встретился с человеком в милицейской форме. Встретился и отпрянул, не рассмотрев розовощекого и улыбчивого младшего сержанта Милешкина, который по случаю праздничного дня пришел проведать сестру с зятем и племянником, малолетним бутузом, и потому звонил громко и настойчиво, предвкушая приятное родственное времяпрепровождение.

Редькин же даже о том, что сегодня воскресенье, не подозревал, а уж о подлинных намерениях Милешкина тем более. Он все понял. Понял и начал медленно пятиться назад в комнату. Прошел комнату и замер на пороге балкона. Умирать было ужасно. Билась в нем еще, протестуя против насилия, жизнь, но заметивший за дверью движение Милешкин позвонил в третий раз и, весело нажимая на звонок, не отрывал от кнопки палец до тех пор, пока Женька не перегнулся через ограду балкона и не рухнул, спасаясь от него, вниз, в темноту.

А не знавшая этого Лариса, уверенная, что предана Девятовым и теперь уж будет, как и Володька с Женькой непременно им уничтожена, вопреки рассудку спешила, почти бежала по улице в сторону водной станции. Все ней перемешалось — страх, ненависть и даже та призрачная надежда, которая никогда, до последней минуты не покидает человека. Если бы у нее спросили, что она не собирается делать, она бы не ответила. Вернее, в голове метались все те жесткие слова, которые она скажет, швырнет ему в глаза, рискуя жизнью, ибо одна, безоружная, она не могла, конечно, надеяться спастись, если этот здоровый, всю жизнь тренировавший свои мышцы мужчина в самом деле покусится на нее. А подсознательно в ней стучало — вдруг все не так, вдруг произойдет чудо и она будет спасена. Неизвестно как, но спасена. Так она бежала и бежала, а потом села в такси, потому что бежать уже не могла. Села и поехала к Девятову. Больше деваться ей было некуда.

Девятов собирал вещи. В последнее время он совсем перебрался на водную станцию к безмерной радости сторожа Романыча, который не только почувствовал себя в безопасности, но и смог проводить больше времени в ресторане «Мельница», у родственника. В городе тренер жил на частной квартире. Был он приезжий, имел в свое время семью, да надоело однообразное житье, захотелось поискать счастья, и вот поиски кончились.

Пока отпущенный сторож предавался скромным утехам в служебном помещении ресторана, Девятов уложил на дно потертого чемоданчика деньги и прикрыл их сверху вполне обычными вещами — неглаженной рубашкой и бритвенными принадлежностями, а сам присел на койку и ел колбасу, запивая ее водкой из граненого стакана, дожидаясь вечера, чтобы, не привлекая внимания, добраться до вокзала и сесть в один из поездов, отправляющихся в дальние районы страны.