Я вновь опустил глаза в «Путь праведника», но даже когда часть мозга воспринимала его мудрость и святость, другая все равно была сосредоточена на соседке. Если даже умирающий может заблуждаться в своих ересях, почему недавно раскаявшийся не имеет права на мысли о женщине? Дьявол говорил мне: «Если бы на твоем месте сидел сам Моше-Хаим Луцатто, то и он не смог бы отказаться от подобных мыслей. Он умер совсем молодым, и, кстати, ты помнишь, кто его преследовал? Так называемые набожные евреи, „казаки Господа Бога“». От девушки пахло духами, шоколадом и другими соблазнительными ароматами. Я читал о воздержании и праведности, а в части моего мозга в это же время гнездилась мысль о том, как бы познакомиться с девушкой и в Риме вместе отправиться в какую-нибудь гостиницу. В голову вдруг пришло выражение: «Сосуд стыда и бесчестия». Да, именно этим и было мое тело: сосудом греховности. Я вспомнил, как отец, когда-то давным-давно, привел слова одного раввина. Этот раввин — уж не помню, как его звали, — сказал: «Наглость дьявола беспредельна — он может попытаться и почтенного раввина в белых одеждах заставить совершить прелюбодеяние с замужней женщиной».

Я торжественно поклялся, что не буду заговаривать со своей соседкой, не буду даже смотреть на нее. Скоро самолет поднимется в воздух, и существовала вероятность того, что через какие-то десять минут мы оба окажемся в мире ином. Катастрофы происходили довольно часто, люди разбивались и погибали в считанные секунды. Страсть к удовольствиям у современного человека столь велика, что он постоянно рискует своей жизнью. Он готов отдать ее за малейшую возможность попробовать что-нибудь новенькое. Пассажиры, однако, об этом не думали. Они болтали, заказывали напитки, дремали. Кто-то просматривал газеты, изучал новости с биржи. Улыбались стюардессы, чьи наряды приковывали взгляды мужчин, открывая все, что только могли открыть, и обещая удовольствия, которые вовсе не были удовольствиями.

Внезапно соседка взглянула на мою книгу и спросила:

— Она на иврите?

— Да, — ответил я. — На иврите.

— Это что-то старое?

— Скорее религиозное.

— Вы раввин? — спросила она.

— Нет.

— Я тоже еврейка, — сказала она. — Но иврита не знаю. Родители водили меня в воскресную школу, но я уже давно все забыла. Даже алфавит. Можно посмотреть?

Она взяла «Путь праведника», и я заметил, что ее острые, словно птичьи коготки, ногти были покрыты лаком кроваво-красного цвета. Что-то подсказывало мне, что не стоило давать ей эту книгу.

Она долго смотрела на буквы и наконец спросила:

— Это алеф?

— Да, алеф.

— А это?

— Мем.

— Точно, мем. Я лечу в Израиль и там буду изучать иврит. Говорят, это очень сложный язык.

— Да, он не так уж и прост, но его можно выучить.

— Все европейские языки — очень легкие, — сказала она. — Я была в Испании всего несколько недель и быстро научилась говорить. Но иврит для меня — нечто чужое, он мне совершенно не знаком.

— Нередко чужое вдруг становится знакомым, — заметил я, прекрасно понимая, что мои слова можно истолковать как: «Сегодня мы еще незнакомы, а завтра можем оказаться в одной постели».

Она взглянула на меня с любопытством, как если бы поняла намек. Ее алые губы прошептали: «Я все поняла».

Мы разговорились. Я уже забыл и о «Пути праведника», и о «Голосе Элиягу».