Это заставляет его засмеяться, быстрый всплеск смешка изгибает и мои губы.

— О Боже, нет. Ты не можешь стать дантистом.

— Я могу! Я могу стать чертовски хорошим дантистом.

— Много звонков в поисках стоматологии на пустынных горных вершинах, да? — Он смотрит на мое лицо, глаза прослеживают черты моего лица, как будто он пытается запомнить их.

— А что насчет тебя? Ты можешь стать бухгалтером или механиком, или еще кем-нибудь. — Я пытаюсь жестикулировать, но в конечном итоге я нарушаю равновесие.

Флинн наклоняется вперед, обхватывая меня рукой, чтобы поддержать и меня и себя.

— Определенно не бухгалтер, — низким голосом, вдумчиво отвечает он. — Хотя, может быть, механик. Я могу быть тем, кто заботится о двигателе нашего… на чем ты ездишь, когда живешь на горе?

Я понятия не имею. Единственный раз, когда я была на горе, это было во время смены дислокации, и мне пришлось изучать основы снежного боя.

— Ээээ… Лыжи?

— Ну, значит, я бы убедился, что лыжи будут работать гладко и не сломаются.

Его лицо близко к моему, тепло от его руки распространяется по спине, просачивается через рубашку. Несмотря на улыбку на губах, его взгляд настолько грустный, что кажется, что мое сердце разрывается надвое, превращаясь в пепел, когда я смотрю на него. Он знает так же хорошо, как и я, что никто из нас не покинет Эйвон живым, если мы снова приземлимся. Он никогда не увидит снега, а я никогда не научу его кататься на лыжах.

Так сильно хочется навсегда отключить связь, уйти в тень, позволить этому шаттлу дрейфовать, пока нас не захватит гравитация какой-нибудь далекой звезды. Я хочу обхватить его руками, освободить ноги от ручек и просто отпустить наши тела. Его взгляд перемещается на мои губы, и я знаю, что он думает то же самое, я чувствую это также, как воздушные потоки, проносящиеся между нами. Я почти ощущаю его на расстоянии в полдюйма, чувствую, как маленькие волоски на моей коже поднимаются и тянутся к нему, будто растения, ищущие солнечного света.

Это самое трудное, что я когда-либо делала: бороться с импульсом на долю дюйма наклониться вперед, чтобы сократить расстояние между нами. Все, что я чувствую — это жар, рев в ушах, крошечные сдвиги наших тел, подергивание пальцев на спине, то, как его дыхание схватывает и отпускает, схватывает и отпускает. Я вижу, как кадык дергается, когда он сглатывает. Его черные ресницы низко опускаются, его глаза устремлены на мой рот. Мы висим там невесомые, будто на краю, и каждый ждет, когда другой остановит нас. Поддастся притяжению между нами и падению.

Затем кто-то, один из нас, немного сдвигается. Я сжимаю губы и сглатываю. Его глаза вспыхивают, челюсти сжимаются. Я выдыхаю, и его рука слабеет. Крошечные сдвиги, незаметные движения, когда каждый из нас отступает от края маленькими шажками, до такой степени, пока мы оба не задрожим и не ослабеем, видя в глазах нашего разума прыжок, который мы почти совершили.

— О, Флинн. — Я едва узнаю собственный голос — мягкий, сокрушенный, полный горя, которому я не могу дать имя. — Я не знаю, как быть кем-то, кроме того, кто я есть.

Он, сминая ткань, держит меня за рубашку. Он не хочет отпускать меня даже после того, как мы молча согласились повернуться спиной к пути, нами не взятому.

— И я не думаю, что ты тоже, — добавляю я.

— Я должен верить, что есть иной способ оставаться теми, кем мы являемся, — отвечает он устало, весь юмор пропал. Он грустный, такой грустный… и я знаю, что это не только из-за меня, и это знание разбивает мне сердце еще больше. Он поворачивает голову, и сияние Эйвона через это иллюминатор золотит его профиль, его идеальный рот.