Но палец колеблется над кнопкой ENTER. Отвлечение с настройкой безопасной линии может длиться достаточно долго. Что, если он изменился, и он уже не тот человек, с которым я служила? Что, если кто-то следит за моей компьютерной активностью, несмотря на все мои усилия замести следы? Что если…

Я закрываю глаза. Я могу перечислить тысячу причин, не звонить. И только одна причина, по которой я должна: я доверяю ему. Палец ударяет вниз, и я откидываюсь назад, закрыв глаза, ожидая звонка, который должен пройти через спутник ретрансляции надо мной и соединиться через гиперпространственную сеть.

После нескончаемой тишины, динамики издают крошечный треск, и свет проливается на мои закрытые веки.

— Что? — раздается угрюмый, раздраженный и сонный голос.

Я открываю глаза, и вот он здесь. С его стороны темно, как сейчас в моей комнате, но я понимаю, что он подсвечен свечением экрана компьютера. Мрак заставляет его казаться бледным и призрачным.

Несмотря на слабое освещение, он выглядит хорошо. Лучше, чем я помню. На нем нет рубашки, и его личные жетоны пропали. Он позволил своим волосам отрасти, и есть какая-то легкость в нем, которая не помнится, чтобы была раньше. Как будто он нашел то, что искал, то, что искал любой из нас, в окопах, бункерах и болотах.

— Сэр, — заговариваю я, и горло внезапно пересыхает.

Его глаза открываются еще немного, моргая от света.

— Ли? — Он чуть приподнимается.

Приглушенный, сонный голос приходит через динамики — не его голос:

— Тарвер, — зовет кто-то раздражительно. — Возвращайся в постель. — С ним в комнате находится еще кто-то. Какая-то женщина.

Мерендсен смотрит через плечо, но его камера показывает мне только тьму за его пределами.

— Спи, Лили. — Несмотря на грубые слова, в его голосе сквозит нежность, которая, как ни странно, заставляет мое сердце сжаться. Я чувствую, что мое лицо теплеет — я никогда не ожидала услышать такой тон от него. Вдруг становится интересно, что я прервала. Он, насколько я понимаю, может быть голым на другой стороне экрана, камера показывает его только по грудь.

Затем он возвращается ко мне, хмурясь, и нежность перерастает в пользу раздражения от пробуждения.

— Ли, ты хоть представляешь, сколько здесь времени?

Я не думала проверять разницу во времени. Я вообще не думала от отчаянной необходимости увидеть лицо, которому, как я знала, я могу доверять.

— Извините, сэр. — Он больше не военный, но я никогда не смогу обратиться к нему иначе.

Теперь, когда он проснулся, я вижу, что смущение начинает выступать на его лице. Я не могу винить его. Мы не служили вместе в течение года, не разговаривали друг с другом девять месяцев.

— Что происходит, Ли?

Я колеблюсь, прислушиваясь к звукам в комнате позади него. Я ничего не слышу, но я хорошо осведомлена о дочери Родерика Лару, лежащей в постели Мерендсена, слышащей каждое мое слово.

— Есть ли еще одна комната, в которую вы можете переместиться?

Мерендсен ненадолго замолкает.

— Она спит. Все хорошо.

Я качаю головой, сглатываю, не смею говорить.

Глаза Мерендсена слегка прикрыты, смотрят на меня на экране, а не в камеру. Я поднимаю свой собственный взгляд к камере над экраном, чтобы он мог посмотреть в мои глаза.

Он ничего не отвечает, но отталкивается от стола и встает на ноги. Оказывается, он одет, на нем брюки с завязками, которые низко висят на бедрах, но я могу сказать, что вытащила его из кровати. Он оставляет непосредственный круг света от монитора, и по мере того, как камера автоматически настраивается, все, что я вижу — это фигуру, переходящую к кровати и опирающуюся на нее.