|
В соседней комнате находилась Е. Книпович, но она сказала, что ничего не слышала. Находящиеся в саду люди слышали сильный удар, как будто бы упал стул или кресло. Когда настало время обеда, послали за отцом его младшего сына Мишу. Он первый увидел отца мертвого, с простреленной грудью, и со страшным криком скатился вниз, а потом побежал на дачу к Вс. Иванову, где и находился все время» .
Одним из мудрых и точных было заключение о смерти Фадеева, которое в своих дневниках сделал Корней Чуковский: «13 мая 1956 года. <…> Мне очень жаль милого Александра Александровича – в нем – под всеми наслоениями – чувствовался русский самородок, большой человек, но боже, что это были за наслоения! Вся брехня Сталинской эпохи, все ее идиотские зверства, весь ее страшный бюрократизм, вся ее растленность и казенность находили в нем свое послушное орудие. Он – по существу добрый, человечный, любящий литературу "до слез умиления", должен был вести весь литературный корабль самым гибельным и позорным путем – и пытался совместить человечность с гепеушничеством. Отсюда зигзаги его поведения, отсюда его замученная СОВЕСТЬ в последние годы. Он был не создан для неудачничества, он так привык к роли вождя, решителя писательских судеб – что положение отставного литературного маршала для него было лютым мучением. Он не имел ни одного друга – кто сказал бы ему, что его "Металлургия" никуда не годится, что такие статьи, какие писал он в последнее время – трусливенькие, мутные, притязающие на руководящее значение, только роняют его в глазах читателей, что перекраивать "Молодую гвардию" в угоду начальству постыдно, – он совестливый, талантливый, чуткий – барахтался в жидкой зловонной грязи, заливая свою Совесть вином» .
Так и ушли они с этого света. Один ушел не по своей воле, а другой по своей. Советский критик Тарасенков, которых было множество в литературном хозяйстве, и его наставник и начальник, Генеральный секретарь Союза писателей легендарный Александр Фадеев. Ученик и учитель.
Подведение итогов
Мария Иосифовна хотела разобраться в той мучительной любви к Борису Пастернаку, которая всю жизнь преследовала Тарасенкова, то там, то здесь оборачиваясь изменой. Она понимала, что любовь эта была стержнем его жизни. «Я собрала все статьи, все его выступления о Борисе Леонидовиче, все "за" и "против", собственно говоря, статей "против" и не было, это в общих, так называемых, обзорных статьях Тарасенков, бия себя в грудь, и каясь, писал то, что от него требовалось и что так хотел бы, чтобы не было им написано… Я разложила все в хронологическом порядке и попросила писателей, входивших в комиссию по литературному наследию Тарасенкова, познакомиться с этой папкой. Вот что написал по этому поводу 22 июня 1956 года Константин Симонов:
Дорогая Маша, дочитал в Сухуми все Толины статьи о Пастернаке. Печатать их, по моему, никак нельзя, по статьям можно понять то, что было на самом деле – то, что Толя любил поэзию Пастернака нежной и даже преувеличенной любовью, которую я во многом не могу разделить. Тем тяжелее читать: вынужденные отречения от Пастернака. Они вынуждены в прямом смысле этого слова и свидетельствуют о тех уродствах, которые были в литературной политике, и очень об ломке человеческой души. Эти статьи бы напечатать только вместе со статьей о них, о том, как и почему человек был вынужден отказаться от того, что ему было дорого…
Многие статьи я сама впервые прочитала, и печатать их не собиралась, да и незачем и не для чего, я только хотела проверить свои впечатления от всего просмотренного подряд. То, что думали по этому поводу товарищи – я знала, меня интересовало мнение Симонова, ибо он ведь тоже был "продукт эпохи"…»
Когда Тарасенков умер, к Марии Иосифовне вдруг стали стекаться разные истории про него. |
