|
Литературное мещанство, – иронизирует Самойлов, – его не расчухало» . Под «нынешним положением» имеется в виду начало холодной войны и Фултонская речь Черчилля, которую он произнес 5 марта 1946 года, Давид Самойлов считал, что начинается подготовка к следующей войне, готовятся коминтерновские лозунги, будет возвращение к идеям большевизма. Не пройдет и двух лет, как эта наивность будет разбита борьбой с космополитами. Но тогда многим из их поколения мерещилась «справедливость» постановления. Наум Коржавин рассказывал, что восторженно воспринял речь Жданова, ему казалось, что, наконец, будет разрушен дух мещанства, погубивший идеи революции. Он был уверен, что вернут имена тех, кого несправедливо казнили в 37 м году – первых большевиков. Но и его обольщения были разрушены скорым арестом и ссылкой, возможно ставшей спасением для него, так как в Москве ему грозили большие опасности.
А тем временем появляются постановления по фильму «Большая жизнь» и по 2 й серии «Ивана Грозного». Они гораздо мягче, чем постановление о ленинградских журналах, однако вслед за ними – первый инфаркт у Эйзенштейна, затем второй и смерть спустя два года, в 1948 году. Вишневский записывает в дневнике 11 сентября:
Был К. Зелинский (он растерян, говорил об атомной бомбе, о диверсиях, о необходимости чистки населения и т. д.) .
В 1946 году случилась еще и засуха, которая привела к жестокому голоду 1947 го. «Отмечается из за голода в 13 губерниях (выражение приехавшей крестьянки) массовый уход крестьян в города и на строительство», – пишет Вишневский. Он присутствует на заседании в ЦК, посвященному неурожаю и обсуждению того, как выходить из положения, однако там рассуждают о более экзотических вопросах.
Задеты основы морали, – горестно констатирует Вишневский в дневнике, – женщины в семьях развращают 14–16 летних юнцов, сожительствуют с ними .
Им ли, бывшим фронтовикам, не понимать, что в селе практически не осталось мужчин. Как бывалый партийный чиновник, Вишневский нутром ощущает грядущие идеологические войны, которые, как правило, протекают в условиях голода и нищеты. Он заметно нервничает, пытаясь навести «порядок» в собственном хозяйстве. 15 октября он записывает в дневнике:
Тарасенков опять подсунул гниловатые стихи Я. Смелякова, полит<ически> ошибочные. Смеляков требует посоха пророка, сближает себя с Maяковским, Есениным, скулит об их гибели. Написал резкое предупреждение Тарасенкову… Но он, видимо, неисправим, в очередные же статейки ставит не выдержанные формулы .
На этом фоне поведение Пастернака выглядит безоглядным. Как и в конце 30 х годов, когда идет кампания непрекращающейся истерики по поводу повсюду окопавшихся врагов, он сидит в Переделкине, собирает хворост, сажает картошку, не берет в руки газеты и не слушает радио. Теперь же он занят целиком и полностью своим романом, который читает в самых разных аудиториях. Разумеется, его слушают и доброжелатели и недоброжелатели. Ровно в те горячие дни происходит одно из пастернаковских чтений первых глав романа. Чуковский пишет 10 сентября: «<…> Вчера вечером были у нас Леоновы, а я в это время был на чтении у Пастернака. Он давно уже хотел почитать мне роман, который он пишет сейчас. Он читал этот роман Федину и Погодину, звал и меня. Третьего дня сказал Коле, что чтение состоится в воскресенье. Заодно пригласил он и Колю и Марину. А как нарочно в этот день, на который назначено чтение, в "Правде" напечатана резолюция Президиума ССП, где Пастернака объявляют "безыдейным, далеким от советской действительности автором". Я был уверен, что чтение отложено, что Пастернак горько переживает "печать отвержения", кот<орой> заклеймили его. |
