– Доктор! – голос Распутина, минуту назад командно сотрясавший своды мызы, прозвучал сдавленно, – вы можете подать сигнал секрету?

– Простите… – начал Булгаков и осёкся, взглянув на лицо коллеги.

Тот смотрел виновато, кусая губу, а в глазах сверкнула слеза.

– Не могу отдать приказ… Придётся убивать лошадей. Такую красоту нельзя уничтожать… Немыслимо… Людей не жалко, а их…

Булгаков в который раз удивился эмоциональности этого странного человека. После хладнокровного расстрела немецкого дозора он казался безжалостной машиной для убийства, а сейчас Михаил Афанасьевич вспомнил, что ни один конь при этом не был даже ранен… Интрига вокруг личности нового знакомого закручивалась всё сильнее. Проблема была только в том, что он не мог помочь.

– Простите, но я не умею свистеть никаким способом.

Распутин сам не ожидал от себя такой сентиментальности и смены настроения. Человеческая психика – штука сложная и нелинейная. Тот, кому пришлось нажимать спусковой крючок, обречён на декомпенсацию. Поэтому бравые воины в мирной жизни чаще становятся лесниками, чем охотниками. Научившись ненавидеть людей, компенсируют эту ненависть любовью к флоре и фауне. Горячие точки, пройденные Распутиным в прошлой жизни, обходились без кавалерии, и он не представлял коня частью военной машины противника, а только частью природы, которую надо беречь, в отличие от людей во вражеских мундирах. Глядя на красивые, беззащитные, доверчивые существа, идущие на убой, и зная, что три десятка гранат превратят их в кровавый фарш, Григорий впервые в жизни испытал нестерпимое желание отдать приказ отступить, бежать, чтобы предотвратить эту бойню…

Второй номер расчёта, станичник с погонами урядника, вздохнул, понимающе кивнул и, засунув два пальца в рот, пронзительно свистнул, для верности приблизив лицо к слуховому окну.

Невидимые со стороны мызы, вдоль дороги натянулись бечёвки и моментально захлестнули конские копыта, выдернув кольца из гранатных связок, по три изделия Миллса в каждой. Через семь секунд запалы догорели, и на уровне груди уланов, следующих во второй колонне, почти одновременно взорвалось два килограмма тротила, разбросав полтысячи осколков на полсотни шагов. Зашатались и преклонились пики с флажками, взмыли на дыбы и грохнулись оземь испуганные, раненые животные. Клубы дыма заволокли стонущие лошадиные морды и кричащих людей, пытающихся уйти от смертельной опасности. Воздух наполнился воплями, пальбой, звоном оружия. Остатки эскадрона, избежавшие ливня осколков, полагая, что попали под убийственный орудийный залп, бросились с дороги врассыпную, спасаясь в чаще от разящего огня и стали. Но там срабатывали другие растяжки, гремели новые взрывы, собирающие свою кровавую жатву, а счастливо избежавших смерти, проломивших телами импровизированное минное поле брали на мушку и безжалостно расстреливали казачьи секреты. Свинцовая смерть летела к уланам не из за деревьев и не с земли, а сверху, из под густых крон разлапистых ёлок.

Командир 12 го уланского полка, стоя на стременах в полукилометре от засады, внимательно осмотрел взметнувшийся снег, поднятый взрывами, опустил бинокль и повернулся к начальнику штаба.

– Судя по частоте и плотности разрывов, эту дорогу держит под прицелом не менее дивизиона трёхдюймовок. Я беру на себя ответственность за гибель авангарда, но не буду посылать весь полк в эту мясорубку. Будем искать другой путь. Не могли же они перекрыть все дороги…

Первый эскадрон, покинув зону поражения за семь секунд горения запалов, влетел на всём ходу во двор мызы и закружился, затанцевал под сосредоточенным огнём защитников, пытаясь определить источник наибольшей опасности.

– А а а а а а, – кричал Распутин, давя на спусковой крючок «Мадсена».

– Р р р р р, – отвечал ему пулемёт, пожирая магазин за магазином.