Рочестера терзали угрызения совести из-за его постоянных супружеских измен. Конечно, он мог с меланхолический нежностью посоветовать жене в прекрасных стихах не спрашивать о том, когда он вернется, или еще определеннее высказаться в письме:

Тысячу раз целую мою дорогую женушку в полном соответствии с собственными чувствами и живой игрой воображения. Подумай обо мне ровно столько, сколько сочтешь нужным и, главное, приятным, — а потом забудь меня; потому что, хотя в тебе и заключено для меня блаженство и счастье, мне не хочется причинять тебе боль, ведь люблю я тебя сильнее, чем самого себя, и достижение мною собственных целей ставлю ниже, нежели осуществление тобою — твоих. Прощай.

По меньшей мере однажды Рочестер признался в письме в том, что он перед женой в долгу:

Непросто быть безмятежно счастливым, а вот быть добрым, напротив, предельно просто — и это важнейшая составляющая счастья. Говорю это не затем, чтобы ты была ко мне добра; ты так долго была добра, что я в конце концов проникся уверенностью в том, что так оно навсегда и останется; говорю затем, чтобы подсказать тебе, что во мне, может быть, есть доброта, хотя обстоятельствам моей жизни это, казалось бы, полностью противоречит. Но не стоит слишком мудрствовать по поводу собственной глупости, иначе мне следовало бы превратить это письмо в книгу, посвятить ее тебе и опубликовать, чтобы ее прочел весь мир.

Их брак не был полностью разрушен. На его развалинах оставалось достаточно первоначальной страсти и последующей нежности, чтобы начать строить жизнь заново, — и супруги непременно так и поступили бы, будь они предоставлены самим себе и друг другу. Но «одиночества вдвоем» брак им не принес. Сэр Джон Уорр с женою, с самого начала стоявшие между Элизабет Малле и соискателями ее руки, стремясь при помощи лорда Хаули, ее деда, продать невесту подороже, вечно что-то советовавшие, на что-то указывавшие, в чем-то укорявшие, по-прежнему имели большое влияние на дочь (в случае Уорра — на падчерицу). Они так и не смирились с ее замужеством, хотя и восприняли его как свершившийся факт. Леди Уорр навещала дочь ежегодно — и каждый раз это оборачивалось натянутыми нервами, вспышками взаимной нетерпимости, а то и прямыми ссорами между мужем и женой.

Стиль поведения Вашей светлости в последнее время, пусть он и намного мягче того, чего я на самом деле заслуживаю, несет на себе отпечаток Ваших недавних бесед с теми, кого я был бы готов чтить вне всякой меры, если бы они, в свою очередь, воздавая должное как мне, так и Вашей добродетели, на пушечный выстрел не приближались бы ни к Вам, ни к нашим с Вами безукоризненным, как мне хочется верить, отношениям.

Да и как ему было декларировать безукоризненность или хотя бы просить прощения, если каждое его прегрешение леди Уорр немедленно включала в общий перечень и предъявляла его к сведению родной дочери?

После одного из таких визитов он написал Элизабет с самобичующей горечью:

Моя оставленная мною в полном небрежении жена, пока ты не стала многоуважаемой вдовой, тебе, я не сомневаюсь, хочется иных утешений — и, говоря правду и ничего, кроме правды, я обеспечиваю тебя ими в той мере, какую нашел бы достаточной любой, кроме самых неистовых нетерпеливцев. Что за злой ангел ненависти сподобил, на горе мне, леди Уорр наезжать к тебе ежегодно, гостить по целому месяцу и отравлять тебе этим жизнь на остальные одиннадцать? Слава Б-гу, камни в почках (причем немаленькие!) и обусловленные ими мучения избавляют меня от необходимости лицезреть воочию твои страдания. Предложи мне в пределах мыслимого и разумного сделать что угодно, лишь бы ты успокоилась; но ты ведешь себя как несчастная баба, орущая от боли, но стесняющаяся признаться лекарю, где именно у нее болит; все эти три года я выслушиваю твои постоянные жалобы, но ни разу ты не довела до моего сведения хотя бы одной сколь бы то ни было достоверной причины вечного недовольства.