|
В то время считалось, что если вас пригласили на ужин, то примерно через неделю следует нанести хозяйке визит вежливости, и хотя вы в душе надеетесь не застать ее дома, необходимо зайти и поинтересоваться. Случалось, что, когда дворецкий открывал мне дверь, я от волнения забывал имя дамы, к которой шел. Рассказав об этом, я добавил, что, когда я поведал Огастесу о моем смущении, он ответил: «Когда со мной такое случается, я просто интересуюсь: „Ее светлость дома?“», и никто ни о чем не догадывается. Все рассмеялись и сказали: «Ах, в этом весь Огастес»! Я даже немного растерялся, когда спустя двадцать лет прочел эту свою байку в его мемуарах: ведь в ней не было ни слова правды, я придумал ее экспромтом, чтобы повеселить компанию. Но то, что Огастес ее запомнил, само по себе служит ему достаточно точной характеристикой. Я написал об этом отчасти потому, что хотел воздать должное его памяти.
Было бы непростительно с моей стороны, если бы я вздумал потешаться над Огастесом — ведь он был очень добр ко мне. Он проявлял участие к моей писательской карьере. «Писать имеет смысл только о самых низах и верхах общества, — говорил он мне. — Жизнь среднего класса никому не интересна». Он не мог даже предположить, что в скором времени акции аристократии упадут так низко, что ни один уважающий себя писатель не решится вывести в своем романе человека, принадлежащего к высшему обществу, кроме как в качестве комического персонажа. Огастес полагал, что, узнав за время учебы в медицинской школе больницы Святого Фомы все, что нужно знать про жизнь бедняков, я должен теперь изучить манеры и привычки аристократии и сельского дворянства. С этой целью он брал меня с собой в гости к своим старым приятелям и, убедившись, что я произвел благоприятное впечатление, просил их приглашать меня на свои рауты. Я не стал отказываться от возможности взглянуть на совершенно новый для меня круг. К тому времени Огастес уже утратил связь с высшим светом, и мир, в котором я оказался, был миром поместного дворянства — немолодых людей, живших в неброской, несколько даже унылой роскоши. Я не делал чести Огастесу, и если они продолжали приглашать меня, то скорее ради него, чем ради меня. Как большинство молодых людей тогда и сейчас, я считал, что моя молодость — вполне достаточный вклад во всеобщее веселье. Тогда я еще не знал, что если ты идешь на вечеринку, то обязан приложить все усилия для ее успеха. В силу природной застенчивости я молчал, даже когда мне было что сказать. Но я внимательно смотрел и слушал. И кое-что из усвоенных там уроков мне впоследствии пригодилось. Однажды мне довелось побывать на большом, на двадцать четыре персоны, приеме на Портленд-плейс. Разумеется, мужчины были во фраках, а женщины — в шелковых платьях с длинными шлейфами, все увешаны бриллиантами. Под руку с дамой, за которой меня попросили «поухаживать», я вместе со всеми спустился по лестнице в столовую. Стол сверкал хрусталем, старинным серебром и оранжерейными цветами. Обед был долгим и тщательно продуманным. Наконец дамы, поймав взгляд хозяйки, удалились в гостиную, оставив мужчин пить кофе и ликеры, курить и обсуждать вопросы государственной важности. Я сидел рядом с пожилым джентльменом, про которого мне было известно, что это герцог Аберкорн. Он спросил, как меня зовут и, когда я ответил, сказал: — Мне вас характеризовали как очень толкового молодого человека. Я скромно, как полагается, ответил, и он вынул из кармана большой портсигар. — Любите сигары? — спросил он меня, открывая моему взгляду ровный ряд крупных «гаван». — Очень, — ответил я. Я не решился сказать, что мне они не по карману, и я курю их, лишь когда меня угощают. — Я тоже, — сообщил он. — Поэтому, когда я иду на обед к вдовствующей даме, я всегда беру из дома свои. |
