|
Но когда мы вопим, видя, как хлещет кровь из раны на шее льва, леопарда или еще какого-нибудь из многочисленных обитателей зверинцев при аренах, не испытываем ли мы и чего-то еще? Не ощущаем ли мстительности? Ведь как долго наши предки существовали в густых лесах рядом с львами, леопардами, кабанами, волками, стаями собак, — словом, с дикими зверями, готовыми в любой момент наброситься на двуногую жертву, разорвать ее и сожрать! Шаг в лес — и ты в зубах у хищника. Сколько наших предков окончили жизни в желудках диких тварей? Мы все это забыли. Может быть, забыли потому, что это столь ужасно. Память щадит человека, упускает ужасы прошлого. Та волчица, выкормившая наших прародителей, первых римлян, добрая и щедрая — не выдумали ли мы ее, чтобы приукрасить долгую историю преследования волками древних людей? Если подумать даже о гордых и величественных орлах, внешностью своей вызывающих восхищение, — и сейчас они воруют ягнят, нанося ущерб человеку; и сейчас, в наше время, они могут похитить брошенного без присмотра ребенка. Оставляем орлов, принадлежащих Юпитеру, вне критики, но вот мы вопим, приветствуя смерть льва, — не всплывает ли в глубине нашего подсознания сцена из далекого прошлого, из тех далеких времен, когда львы и другие гигантские кошки кормили нами своих детенышей?
Мы восседаем в безопасных рядах арен, чавкаем и хлюпаем, наслаждаемся разносимыми по рядам лакомствами и зрелищем, смертью опасных зверей по заранее заготовленному графику, но когда-то все они несли нам смерть. Мы, римляне, народ гордый, слабостей своих признавать не любим, но, возможно, наши вопли и аплодисменты на аренах выдают нас. Мы наслаждаемся безопасностью в рядах арены, а перед нами умирают животные, доставленные из Африки, из восточных пустынь. Никто не сбежит из клеток внизу, на арене, каждый умрет под нашими взглядами, нам на потребу — но мало кто из зрителей вспомнит о том, что когда-то все было наоборот. Когда я представляю себе, как в густом лесу, где разбил лагерь Хорса, за детьми, которых он выращивал в мужчин, из леса наблюдали глаза хищников, отражая огонь большого костра, стараясь обмануть бдительность охраняющих лагерь мужчин и юношей, кровь моя стынет в жилах. Неужели мы забыли долгие века, на протяжении которых мощный хищник в любой момент мог спрыгнуть с ветки над головой или выпрыгнуть из кустов и одним ударом лапы оборвать жизнь жертвы? Когда мы вопим на арене, мы издаем вопль мести. Так, во всяком случае, думаю я, стараясь представить себя на месте тех древнейших людей, которых мы называем дикарями, наших родственников, наших предков — нас. Одни лишь легионеры, которых служба Римской империи завела в далекие германские леса, могут хоть в какой-то степени представить себе, что чувствовали наши предки, отваживаясь проникнуть в гущу деревьев. Марона, женщины и мальчики бежали, пока не увидели мужчин, разжигающих вечерние костры на обширном пляже. Женщины сходу завопили на мужчин, выкрикивая обвинения и оскорбления, мужчины не остались в долгу. Они кричали, что только такие тупые дуры, как эти дырки, могут пустить детей вперед без защиты. Это обвинение, конечно, было притянутым за уши и облыжным, ибо мужчины прекрасно знали, насколько трудно женщинам удержать мальчиков. Хорса легко мог сообразить, что мальчики, прослышав о его предполагаемом походе, рванутся за ним. Почему он не оставил в лагере нескольких молодых людей для охраны? Сказать правду, Хорса и сам был ошарашен. Он, конечно, знал, что в лесу рыскали дикие звери, что они постоянно подползали по ночам к лагерю, но что они так скоро после отбытия мужчин отважились занять их территорию — да еще не кто-нибудь, а эти поганые свиньи! — это его поразило до глубины души. Двух мальцов украли и съели свиньи, остальные испуганно жались к женщинам. Ругань еще долго возносилась к небесам, догоняя дым и искры от костров. Эти события переданы в обеих хрониках, мужской и женской. |
