Жена брезгливо махнула рукой, словно сбив наземь мои, зависшие в воздухе слова, и пошла прочь. Не обращая внимания на машины, медленно перешла дорогу и встала у ограды парка, спиной к базе. Стояла, чуть раскачиваясь.

«Ждёт его, — подумал я довольно, — Но хочет, чтоб он первый подошёл. Хорошая баба».

Сдав оружие, Примат покурил с Гномом, искоса поглядывая на спину жены, они посмеялись, ещё вспомнили про застреленную суку, старательно забычковали носками ботинок сплюнутые сигареты, закурили ещё по одной и расстались наконец.

Примат подошёл к жене и погладил её по спине.

Она что-то ответила ему, должно быть, в меру неприветливое и, не оборачиваясь, пошла по дороге. Примат за ней, не очень торопясь.

«Метров через пятьдесят помирятся», — решил я. Я из окна за ними смотрел.

Через минуту Примат нагнал жену и положил ей руку на плечо. Она не сбросила его ладонь. Я даже почувствовал, как раскачивание её бёдер сразу стало на несколько сантиметров шире — ровно так, чтоб в движении касаться бедра Примата.

«Придут домой и… всё у них поправится сразу», — подумал я лирично, сам чуть возбуждаясь от вида этих двух древними запахами пахнущих зверей.

Откуда-то я знал, что Примат наделён богатой мужскою страстью, больше меры. Семени в нём было не меньше, чем желанья пролить чужих кровей. Пролил одно, вылил другое, всё в порядке, всё на местах.

Первого человека убил тоже Примат.

Целую неделю он тосковал: кровь не шла к нему навстречу. Он жадно оглядывал чеченские пейзажи, бурные развалины, пустые и мрачные дома, каждую минуту с крепкой надеждой ожидая выстрела. Никто не стрелял в него, Примат был безрадостен и раздражён в отряде едва не на всех. Кроме, конечно, Гнома, во время общенья с которым лицо Примата теплело и обретало ясные черты.

Пацаны наши чуть ли не молились, чтоб отряд миновала беда, а Примат всерьёз бесился:

— На войну приехать и войны не увидеть?

— Ты хочешь в гробу лежать? — спрашивали его.

— Какая хер разниц, где лежать, — отвечал Примат брезгливо.

Постоянно стреляли на недалёких от нас улицах, каждый день убивали кого-то из соседних спецназовских отрядов, иногда в дурной и нелепой перестрелке выкашивало чуть не по отделению пьяных «срочников». Одни мы колесили по Грозному, как заговорённые: наша команда занималась в основном сопровождением, изредка — зачистками.

Примат часто требовал свернуть на соседнюю улицу, где громыхало и упрямо отхаркивалось железо, когда мы в драном козелке катались по городу, совершая не до конца ясные приказы — сначала в одно место добраться, а потом в иной медвежий угол отвести то ли приказ, то ли пакет, то ли ящик коньяка от одного, скажем, майора, другому, к примеру, полкану.

— По кой хер мы туда поедем? — отвечал я с переднего сиденья.

— А если там русских пацанов крошат? — кривил губы Примат.

— Никого там не крошат, — отвечал я и, помолчав, добавлял: — Вызовут — поедем.

Нас, конечно, не вызывали.

Но, в третий день третьей недели, на утренней зачистке на окраинах города, мы, наконец, взяли, забравшись на чердак пятиэтажки, троих, безоружных, молодых, нервных. Была наводка, что с чердака иногда стреляют по ближайшей комендатуре.

— А чего тут спим? — спросил у них командир.

— Дом разбомбили. Ночевать негде, — ответил один из.

Здесь командир и рванул свитерок на одном, и синяя отметина, набиваемая прикладом на плече, сразу пояснила многое.

Но оружия на чердаке мы не нашли.