|
В городе на площади Змейка чуть не сбила с головы у продавца доски с горячими калачами. Какая пестрота! К собору нельзя подъехать. Толстый квартальный, в полной форме, обливаясь потом, никак не может привести в порядок экипажей. Деревенские кучера еще не привыкли к городской дисциплине. Один форейтор въехал в выносы другого, и, вместо того чтоб распутаться и исправить беду, они хотят решить дело единоборством. Посреди площади навалены горы лубков, ободья и деревянной посуды. Это необходимое; но зато вокруг все шатры наполнены предметами роскоши для мужика и баб. Там не такой товар, какой по деревням меняют ходебщики на тряпки да на яйца: тут все, как быть, настоящее. Но собственно торг еще не начинался. Только к "достойной" ударили. Еще слышно, как галки, возвращаясь с полей, перекликаются на главах, а дай-ко народ хлынет от обедни, так хоть из пушек пали - ничего не слыхать. С трудом протолкался я до правого клироса. Дам было много; особенно бросилась мне в глаза одна в легкой белой шляпке. Она одета была с большим вкусом и держалась просто и грациозно. Подвигаюсь вперед - знакомое лицо. Всматриваюсь - точно, это Шмакова, но так изменилась, что действительно с первого раза не узнаешь. Щеки заметно впали; нет прежнего летучего румянца: он как-то огрубел и сосредоточился под глазами. Сначала я думал ей поклониться, но, видя, с каким жаром она молится, не захотел мешать. По окончании обедни началась давка. Я подошел к Софье Васильевне и, с помощью ее лакея, помог выбраться на паперть.
- Благодарю вас, - сказала Шмакова, вздохнув свободней, - я так устала! - Вы, верно, к нам? - спросил я. - Нет, я сейчас же еду домой. Извините меня перед тетушкой, но это точно выше сил моих. Я еще не оправилась от болезни. - В таком случае зачем же вы тревожились, ехали? Это вам может повредить. - Я хотела молиться, - сказала Шмакова почти шепотом и как бы невольно. Я был молод; в груди у меня стало жарко, как от лишнего стакана вина. Я быстро схватил руку Шмаковой и, взглянув ей в лицо, сказал патетическим тоном: "Кузина! мне глубоко жаль вас! Вы больны, вы страдаете, вы несчастны!" Шмакова вспыхнула. Кроткие темно-голубые и еще прекрасные глаза ее гордо сверкнули. Быстро высвободив свою руку, она перебила мою фразу. - Надеюсь, кузен! - сказала она, - что в словах ваших не будет ничего обидного ни для моего самолюбия, ни для людей мне близких. "Так вот ты какова!" - подумал я и довольно неловко переменил разговор. - Прощайте, - сказала Шмакова, садясь в карету. - Кланяйтесь дома. Я тоже просил передать мой поклон тетушке, а кланяться Аполлону у меня не достало духа. "Вот, - подумал я, садясь на дрожки, - правду говорит пословица: свои собаки грызутся, чужая не мешайся. Пошел на станцию!" Змейка завилась. "Давно ли почта пришла?" - спросил я смотрителя. "В девять часов пришла легкая, а тяжелую ждем каждую минуту". - "Письма есть?" - "Есть одно; газет еще не было". "Что же вы меня держите?" - раздался звонкий, свежий голос из-за перегородки. "Извольте повременить какой-нибудь часок. И рад бы душою, да все в разгоне". "Кто это?" - спросил я. "Какой-то офицер. Вот подорожная", - отвечал смотритель шепотом. Я взглянул на подорожную. От Москвы до Меджибожа… уланского полка корнету Мореву с будущим. "Какой это Морев? - подумал я, - уж не сын ли генерала Морева-Петруша, которого я видел в корпусе и с которым в последнее время почти подружился?" "Я буду жаловаться", - раздался тот же голос, и в показавшемся в дверях офицере я с радостью узнал Петрушу. "Ковалев! какими судьбами?" - "Я хотел тебе сделать тот же вопрос". - "Да вот, как видишь, еду в полк, да никак не доеду. Отец поручил заехать в деревню, поверить старосту. Там почти месяц просидел, а тут еще лошадей не дают. |
