|
Если это правда, то не как темно-красные полосы украшают они его, но как живая вывеска отваги, смотревшей прямо в глаза смерти, и силы, перенесшей жестокие удары. Не то же ли с нашим сердцем? Не потому ли воспоминания его тем слаще, чем глубже некогда оно было уязвлено? Не оттого ли так весело и больно тревожить язвы старых ран? Казалось, если б не дела, не поехал бы я домой: незачем! Дом пустой; одних уж нет, а те далече… Выходит, не то. Я здесь молодею многими годами. где-то теперь Василий Васильич? Где Сережа? Вот сиреневые кусты, под которыми ловились синицы. Вот Старые липы. Как-то они потемнели и шепчутся между Собою. На днях был у меня Морев и упросил приехать К нему. На замечание, что ни я, ни мои люди не знают к нему дороги, он принялся ее толковать:
- Знаешь, верстах в сорока постоялый двор, на большой проселочной дороге? - Знаю. - Помнишь, на десятой версте, за ним дорога разделилась: одна пошла направо, к Мизинцеву, а другая налево, ко мне. Только ты по ней не езди: верст пять крюку будет, а будет с нее направо полевая дорога, так ты по ней поезжай. Отъедешь версты Четыре, увидишь церковь направо, а там всякий мальчишка тебе скажет, где Дюково. В условленный день, на десятой версте за постоялым двором, мы повернули налево. При первой полевой дороге вправо я велел кучеру свернуть на нее. - Дожно быть, эта дорога не туда; что-то она больно вправо заворачивает, - пробормотал кучер. - Пожалуйста, не умничай; сказано вправо, и поезжай вправо. Лошади пустились большой рысью. - Кажется, Петр Петрович изволили говорить: до церкви четыре версты - а мы проехали верст шесть, а церкви не видать, - отозвался сидевший рядом с кучером Семка. Проехали еще версты две; показалась церковь. - Попасть-то попадем, - забормотал снова кучер, - только в Мизинцево, да с другого конца. - Что ты врешь! - закричал я, - Мизинцево осталось вправо. Когда мы подъезжали к церкви, навстречу нам попалась дворовая девочка, лет десяти. - Куда ж ты несешься? Надо, по крайней мере, расспросить. Кучер остановил лошадей и оборотился в ту сторону, по которой шла девочка, с выражением лица, ясно говорившим: посмотрим, мол, что из этого будет? - Послушай, умница! какое это село? - Мизинчево, - отвечала девочка, картавя. - А дома барин? - Нету-ш. - Кто ж дома? - Шталая балиня дома-ш. - Пошел на барский двор! - сказал я, на этот раз не очень громко. Во флигеле Аполлона перемены почти никакой не оказалось. Та же комната, та же мебель, бумаги, духи, пурки, романы, овес и проч. Только разве ковры несколько полиняли. - Семка! приготовил ты мне сюртук со вторыми эполетами? - Готов-с. - Давай мне бриться! Ну, что ж ты стоишь? - Виноват. - Что такое? - Забыл бритвы захватить. - Эх, брат! Мы с тобой не минем никуда поехать без того, чтоб чего-нибудь не забыть! Ты хоть бы у здешнего человека спросил Аполлона Павловича бритвы. - Спрашивал, да нету-с. С собой увезли, а здесь все на замок-с. - Однако не пойду же я к тетушке с такою бородой. - Совсем мало заметно-с. - Ступай и принеси мне бритву - понимаешь? Семка ушел. Со скуки я взял какой-то роман Сю, кажется, "Le sept peches capitaux " {Семь смертных грехов (фр.)}. Перевернув две-три страницы, вижу, на атласной бумажке с кружевным ободком и цветной виньеткой, записку, начинавшуюся словами: "Mon ange! Votre femme est une indigne" {Ангел мой! Ваша жена человек недостойный (фр.)}. Я захлопнул книжку и бросил на стол. Явились бритвы. - Доложили ли тетушке о моем приезде? - Докладывали-с; приказали просить-с. |
