Он неловко сорвался с кресла, прошел, пошатываясь, в соседнюю комнату и вернулся, неся очень красивый прибор для курения опиума, прибор из серебра и слоновой кости на серебряном подносе. Поставил поднос на стол и пододвинул трубку ко мне.

— Кури, Паркер, я угощаю.

Я сказал, что останусь верен виски.

— Может, хочешь «снежка»? — спросил он.

Когда я отказался и от кокаина, он удобно развалился на полу возле столика, зарядил свою трубку, и забавы продолжались — он курил, а я трудился над бутылкой, и оба мы старательно взвешивали слова, чтобы не выболтать лишнее.

К полуночи, когда я уже изрядно нагрузился виски, появилась Лала.

— Вижу, вы славно развлекаетесь, парни, — сказала она весело, наклоняясь и целуя англичанина в растрепанные волосы.

Потом села к столу и потянулась за рюмкой.

— Вел-ликолепно! — похвалил я Лалу сильно заплетающимся языком.

— Ты должен всегда быть под мухой, малыш, — посоветовала мне она. Смазав, ты выглядишь куда интересней.

Не знаю, что я ответил. Помню только, что сразу после этого улегся рядом с англичанином на полу и заснул.

Следующие два дня протекали так же, как первый. Эшкрафт и я не разлучались двадцать четыре часа в сутки, и девушка почти не покидала нас. Не пили только тогда, когда отсыпались, сраженные алкоголем. Большую часть времени мы провели в доме из необожженного кирпича и в «Золотой подкове», о других кабаках не забывали тоже. Остались весьма туманные воспоминания о том, что происходило вокруг, хотя я, вроде бы, ничего существенного не упустил из виду.

Внешне мы держались с Эшкрафтом, как два корефана из одной малины, но ни один из нас не избавился от недоверия в отношении другого. И это несмотря на то, что оба были пьяны, и напивались очень крепко. Он успешно боролся с желанием приложиться к трубке с опиумом, а девица, хотя и не курила, но выпить была не дура.

После трех дней, проведенных таким вот образом, я тронулся обратно в Сан- Франциско, трезвея по мере удаления от Тихуаны. По дороге привел в порядок свои впечатления, которые сложились в отношении Нормана Эшкрафта, иначе Эда Бохенона.

В результате я пришел к следующим выводам:

1. Он подозревал (или даже был уверен), что я приехал по поручению его жены: слишком ровно он держался и слишком хорошо принимал меня, чтобы я мог в этом усомниться.

2. Скорее всего, он решил вернуться к жене, хотя полной гарантии на этот счет никто бы не дал.

3. Он не имел неизлечимого пристрастия к наркотикам.

4. Он мог бы взять себя в руки под влиянием жены, хотя и это вызывало большие сомнения: он узнал, что такое дно общества, и, похоже, ему там нравилось.

5. Эта девушка, Лала, была влюблена в него до безумия; он также в какой-то мере любил ее, но сходить с ума от этой любви не собирался.

Я отлично выспался за ночь, проведенную в поезде между Лос-Анджелесом и Сан- Франциско, вышел на углу Таунсенд-авеню и Третьей улицы, чувствуя себя почти нормально. За завтраком слопал больше, чем за три дня в Тихуане, после чего отправился к Вэнсу Ричмонду в его контору.

— Мистер Ричмонд уехал в Эврику, — сказала мне его стенографистка.

— Не могли бы вы связать меня с ним по телефону?

Она могла и связала.

Не называя никаких фамилий, я рассказал адвокату, что видел и до чего додумался.

— Понимаю, — сказал он. — Поезжайте к миссис Эшкрафт и скажите, что я сегодня отправлю ей записку, а в город вернусь через два дня. Думаю, до этого времени нет нужды что-либо предпринимать.

Я доехал на трамвае до Ван-Несс-авеню, а потом прошел пешком к дому миссис Эшкрафт.