|
"Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, -- уныло сказал мой друг. -- У нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит". Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью- Йорке по меньшей мере трех женщин -- у нее был талант к сводничеству... И пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл в постель втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон. Я позвонил ей на следующее утро. "Систер! -- сказал я. -- Хай!" И она меня узнала. "Где ты? -- спросила Даян. -- В Париже?" "Нет, -- сказал я, -- я здесь, на Коломбус-авеню". "Приезжай", -- сказала она обрадованно. -- "В шесть часов я как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь живу на авеню Си". Я не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми она меня свяжет. У нее всегда были какие-то. Не всех можно посылать на хуй на улице. Не скажи этого группе молодой пуэрто-риканской шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать вежливо, но смело, без дрожания речи и лица. С достоинством. Но отдельную личность, даже и латиноамериканского происхождения, можно порой послать. Тем более если это человек около пятидесяти лет, и хотя и зловещего вида, но только для непосвященного наблюдателя, разумеется... Посвященному же всегда ясно, что он обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня тоже. Я его послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню. "Фак оф!" -- Он и отстал уныло. "Ничего, обойдешься", -- подумал я. Наверное, я изменился за время моей европейской жизни, в лице, очевидно, появилась интеллигентская, что ли, слабость, опять стали просить денег на улицах. Когда жил здесь -- не просили, понимали, что хуй дам. Я знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир, так сказать. Дальше обычно начинались степи -- земли дикарей, особо опасные территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным законам, нежели цивилизованный мир, а то и вовсе без законов. Посему я собрался, сделал равнодушно-свирепое лицо. с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке больше пяти лет подряд, и пересек фронтир. Ничего особенного не произошло Заборы и стены забытых всем миром и давно эвакуированных учреждений, обильно татуированные местными племенами, сменялись и перемежались жилыми зданиями, у входов в которые, среди куч разлагающегося на августовском солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их энергичные дети бегали, кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте всех этих авеню А, Би и, наконец, Си и прилегающих пересекающих их улиц. Вонь была та же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко в щели тротуаров, что ее не смывали и обильные нью-йоркские дожди. "Этот город невозможно будет продезинфицировать даже если кто-нибудь и получит однажды чрезвычайные полномочия сделать это", -- подумал я. И так как никаких видимых опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе и думал о том, кого мне даст Даян сегодня позже к вечеру. У ее дома, вполне сносного, окрашенного частью в зеленую, частью в голубую масляную облупившуюся краску, как и у других домов, сидело с десяток сморщенных аборигенов, и между выброшенными на улицу несколькими старыми рефрижераторами с распахнутыми дверцами дети играли в прятки. Старый китаец в удобных тапочках вез что-то в коляске. Может быть, опиум или героин. Аборигены сидели плотным строем на ступеньках, ведущих внутрь дома, потому мне пришлось без церемоний почти перешагнуть через нескольких из них. Они с любопытством обратили на меня свои тусклые взоры. |
