|
Почему бы, то есть им не быть... - Расскажите о Мандельштаме, а, Саломея Ираклиевна?.. Профессорша взглянула на меня победоносно, как будто бы поняла из моих жестов происшедший только что во мне перелом, взглянула, как бы говоря: "Вот, убедились, а ведь не хотели идти, глупец..." - Ах, я же Вам говорила уже, Аллочка, что я его едва помню... - старуха пригубила "J&B". - Вы правы. Лимонов, не любя кукурузные гадости, все эти американские "бурбоны"... - Я тоже не выношу сладковатых hard liquers... Возьмите crackers, Дианочка... - Саломея Ираклиевна оказывается не знала, что Мандельштам в нее влюблен. - Понятия не имела. Только прочтя воспоминания его вдовы... Натальи... - Надежды, Саломея Ираклиевна! - ...Надежды, я узнала, что он посвятил мне стихи, что "Соломинка, ты спишь в роскошной спальне" - это обо мне. - "Соломинка, Цирцея, Серафита...", - прошептала профессорша, и гладко причесанные по обе стороны черепа блондинистые волосики, даже отклеились в волнении от черепа, затрепетали. Профессорша была отчаяннейшая русская женщина, в прошлом пересекшая однажды с караваном Сахару, убежав от черного мужа к черному любовнику, но поэты повергали ее в трепет. В ее квартире я обнаружил двадцать три фотографии модного поэта Бродского. Тщательно обрамленные и заботливо увеличенные. - А какой он был, Мандельштам, Саломея Ираклиевна? Диана, телезвезда, ей не потрудились перевести, никто не догадался (а мы перешли, не замечая того, все трое, на русский), однако безошибочно поняла трепет подруги. Когда я открыл рот, намереваясь объяснить ей, о чем идет речь, она остановила меня. - I know thats about poet. - Ya, ya Дианочка, about poet - прокаркала старуха и захватила горсть crackers. - Какой? Неопрятный, скорее мрачный молодой человек, плюгавый и некрасивый. Знаете, существует такой особенный тип преждевременно состарившихся молодых людей... - Плюгавый! Как вы можете, Саломея Ираклиевна... - Хорошо, Аллочка, низкорослый... Щадя вашу чувствительность, заменим на "низкорослый"... Я помню лишь один эпизод, случай, как хотите. Сцену скорее... Одну сцену. Это было еще до войны, до первой мировой, разумеется, мы расположились все на пляже, большая компания. Втроем, насколько я помню, мы сидели в шезлонгах, петербургские девушки: Ася Добужинская, она потом стала женой министра Временного Правительства, Вера Хитрово, ослепительная красавица и я... Рядом недалеко от нас возилась в мокром песке вокруг граммофона, группа мужчин. Они вытащили на пляж граммофон, дуралеи, и корчили рожи, чтобы привлечь наше внимание. Среди них был и Мандельштам. К те времена, знаете, дамы не купались, но ходили на пляж... - На каком пляже, где, Саломея Ираклиевна, где? Профессорша трепетала теперь так, как наверное не трепетала во время обратного путешествия с караваном через Сахару. Всего лишь через трое суток после прибытия. За трое суток она успела убедиться в том. что больше не любит черного любовника. И в ней вновь вспыхнула любовь к ее черному мужу. - В Сестрорецке, если не ошибаюсь... Мы все, хохоча, обсуждали мужчин в группе. Знаете, Лимонов, -- почему-то обратитесь она ко мне персонально. - обычные женские циничные разговорчики на тему с кем бы мы могли, как говоря; французы, faire l'amour. Когда мы перебрали всех мужчин в группе и речь зашла о Мандельштаме, мы все стали дико хохотать, и я вскрикнула, жестокая: "Ой, нет, только не Мандельштам, уж лучше с козлом!" - Ой, какой кошмар! Бедненький... Надеюсь, он не слышал... Как вы могли, Саломея Ираклиевна?.. - Я была очень молода тогда. Молодость жестока, Аллочка. Но он не слышал, я вас уверяю. Мужчины лишь поглядели на нас с крайним изумлением, может быть, решив, что мы сошли с ума. - Так что же он, даже не попытался с Вами объясниться, сказать Вам о своей любви? Никогда к Вам не приблизился? Профессорша, вернувшись с караваном в свою черную семью, объяснилась матери мужа, призналась в измене, и обе женщины, маленькая блондинка и черная стокилограммовая мама, прорыдав у друг друга в объятиях несколько часов, скрыли историю от мужа и сына, бывшего в отъезде. |
