— Расскажите об этих людях, пожалуйста, — попросил Беркович.

— А что о них рассказывать? — удивился Зальцман. — Пинхас сейчас безработный, фабрику закрыли, он с утра до ночи мотается в поисках новой работы, а Хана сидит дома, почти никуда не выходит.

— Сегодня Пинхас тоже ушел утром? — поинтересовался сержант. — Вы его видели?

— Я видел, как он уходил, это было в восемь утра.

— Днем вы слышали какие-нибудь крики?

— Нет, не слышал. Но тут рядом меняли асфальт, и грохот стоял такой, что я и себя слышал с трудом.

— Вы не могли бы сказать, кто еще из соседей мог что-нибудь видеть или слышать?

— Конечно! Абрам из того дома напротив, он все время торчит у окна, еще вот Лея, бабушка из второй квартиры, она часто сидит на стуле у входа…

— Покажите, где они живут, — попросил Беркович. Абрам оказался старичком лет семидесяти, после выхода на пенсию он действительно весь день проводил у окна, из которого было видно все, что происходило в доме напротив. Абрам был бы замечательным свидетелем, если бы не одно обстоятельство: видел он не дальше, чем на три-четыре метра, а слышал только то, что кричали ему в ухо.

— Нет, — сказал он дребезжащим голосом, — никто в тот дом не входил, и криков никаких не было. И Пинхаса я сегодня не видел.

Из чего, по мнению Берковича, ровно ничего не следовало.

Не лучше обстояло дело и со свидетельницей Леей Кац. Бабушка действительно провела утро, сидя на ступе перед входом. Она видела, как выходил из дома Пинхас. Был он, по словам Леи, сумрачен, но таким и должен быть человек, который не знает, будут ли у него завтра деньги на кусок хлеба. А после полудня Лея легла спать и проспала до появления полиции. Спит она крепко — особенно днем, это ночью она то и дело просыпается…

— Понятно, — прервал Беркович старушку. — Иными словами, от трех до пяти часов вы ничего не слышали и не видели. Не можете сказать, входил ли кто-нибудь в дом соседей.

— Сказать-то могу, — заявила Лея, — только я спала и ничего не видела.

— Понятно, — еще раз сказал Беркович и оставил старушку в покое, потому что увидел бежавшего к дому мужчину со свертком в руке.

— Это Пинхас, — предупредил Зальцман.

— Да, я понял, — сказал Беркович и быстрым шагом направился навстречу хозяину дома.

— Что здесь происходит? — закричал Пинхас, вцепившись Берковичу в рукав. — Почему, полиция в доме? Где Хана?

— Давайте пройдем сюда, — мягко сказал Беркович, увлекая Пинхаса на кухню мимо закрытой уже двери в салон. — Садитесь, пожалуйста.

Пинхас бросил принесенный сверток на угол стола и упал на табурет, стоявший у холодильника.

— Что? — продолжал взывать он. — Что все это значит?

— С вашей женой случилось несчастье, — сказал Беркович, тщательно подбирая слова. — Видимо, в дом проник грабитель. Ваша жена оказала сопротивление…

— Где Хана? — закричал Пинхас, вскакивая на ноги.

— С Ханой плохо…

— Она жива? — в голосе Пинхаса звучала надежда — так, во всяком случае, показалось Берковичу.

— К сожалению, нет, — сказал сержант. — К сожалению, полиция прибыла слишком поздно.

Боже! Где Хана? Пустите меня к Хане! — продолжал кричать Пинхас, но, тем не менее, вовсе не порывался куда-то бежать и глядел на Берковича взглядом испуганной собаки. Сержант задумчиво смотрел на Пинхаса и никак не мог сообразить, то ли волнение его неподдельно, то ли он только изображает горе.