— Вы думаете, здесь все есть? — спросил начальник штаба. — Вы уверены, что всю натуру вам удалось разведать и нарисовать на карту?

— Нет конечно, — ответил Зайцев.

— То-то, что нет. Хорошо, что вы это понимаете… А вот то, чего нет на карте, но что есть в натуре, как мы будем уничтожать те цели?.. Имейте в виду, нам задание жесткое и точное — подавить огнем все цели, чтобы пехота пошла свободно, чтоб ее не прижал противник к земле в направлении нашего движения. У вас есть какое предложение на этот счет или нет, вы не подумали?

Зайцев подавил в себе тяжелое, постоянно повторяющееся чувство самолюбия. Его обидело, что начальник штаба задал ему такой вопрос, тогда как первой честью советского офицера он считал — никому не быть ни в чем обязанным: ни в деле, ни в мысли, ни в судьбе и счастье; он считал, что следует делать самому все, что тебе положено, и сверх того, что положено, — пусть тебе все другие будут обязаны, весь народ, в этом и есть твоя служба. Быть же кому-либо и чем-либо обязанным — значит уже не выполнять своего долга и забывать о чести, значит жить за чужой счет. Это чувство у Зайцева было самым острым чувством его жизни, и оно делало его иногда, когда он не мог сдержаться, резким в поведении и неприятным для людей. Случайно или естественно, но и сама наружность его соответствовала его характеру: он был сух, худощав, прост и ловок в движении и довольно красив, хотя и неприветлив на лицо; только улыбка, кроткая до беспомощности, обнаруживала его расположение к людям вместе с ним работающим на войне.

Он ответил начальнику штаба, что необходимо усилить артиллерийские группы сопровождения пехоты, смелее применять прямую наводку по видимым и внезапно появившимся целям.

— Пушка все же не винтовка, — размышлял начальник штаба, — не смешиваете ли вы их службу?

— Подвижная пушка, работающая на прямой наводке, лучше обслужит пехоту, — ответил Зайцев. — Да и если бы нам удалось разведать все точно о противнике, то все равно в бою, товарищ полковник, в течение боя противник создаст новые огневые точки и гнезда или переместит старые, и тогда только наша подвижная артиллерия, которая будет действовать по этим целям в упор, сумеет их подавить… А не подавим, мы вскроем их, засечем и дадим данные тяжелым дальнобойным, и те нам помогут… Вот как будет!

— А потери? Сколько будет потерь в орудиях и расчетах?

— Меньше, чем если мы не решим задачу, товарищ полковник.

— Мысль тут есть. Надо подумать и посчитать. Так, говоришь, гуще надо пушек в ряды пехоты?.. Ты бы вот сведений о противнике давал погуще… Ну ладно, не обижайся, Павел Петрович.

Тогда опыта наступательных боев было мало и трудно было судить наперед о пользе какого-либо простого тактического приема, пока его не испробуешь, и не один раз и не в одном месте испробуешь. Но Зайцев слышал от бойцов, читал о боях под Москвой и сам понимал, насколько способней пехотинцу идти вперед против огня, если и своя пушка следует невдалеке и бьет огнем, прорубая дорогу солдату и обороняя его.

Возвращаясь по балке к себе в землянку, Зайцев видел над собой серое сумеречное небо осени, унылая опустевшая природа лежала вокруг него. Неужели отсюда, из этих скудных степей, мы начнем свою победу? Нельзя этого предвидеть. Победа зародилась и под Москвой, а затем неприятель дошел до Волги, до прикаспийских пустынь.

Вечером в соединение полковника Макарчука прибыл артиллерийский полк майора Симоненко. Полк должен поддерживать и сопровождать пехоту Макарчука. Это удивило и обрадовало Зайцева. Он понял, что наверху, в штабе фронта, кто-то думает так же верно, как и он.

Утром наша артиллерия враз открыла огонь — каждая батарея по своей цели. Отдельная группа батарей повела отсечный огонь — по ближним тыловым коммуникациям противника и по его флангам.