— Короче, женился, — начал он опять. — И вот оказался лицом к лицу с новой женой. Пока я думал о женщине абстрактно, во мне всё спало. Но когда я ощутил её, впервые поцеловал, то схватила меня такая боль, о какой и не догадывался. Обычно в таких ситуациях человеку требуется время для понимания своих ошибок. А у меня сразу. Как атомная вспышка.

— Зачем валяли ваньку насчёт своей узости? — грубо перебил Рябинин. — Чтобы скрыть причину женитьбы?

Ватунский неожиданно покраснел.

— Я правду сказал, — быстро ввернул он.

— Максим Васильевич, — задушевно начал Рябинин, — я же вас практически не допрашиваю. Неужели я не вижу, какой у вас уровень, начитанный вы или нет, чистый технарь или интеллигентный человек?

— Всё сказал правильно, — начал Ватунский и вдруг взорвался: — Сказать, что понравились её бёдра?! Вот и говорю! Да, понравились её ноги и грудь, чёрт возьми!

— Чего же вы кричите? — улыбнулся Рябинин.

— У вас, у следователей, это считается развратом, — сказал тише Ватунский, но его злость завязла в рябининской улыбке.

— Почему же?… Красивые ноги я тоже ценю.

— Не подумайте, что эти бёдра всё и решили. Хотя играли какую-то роль. Всё решил комплекс, где сексуальное, сиюминутное не исключалось. Продолжать?

Рябинин кивнул.

— Похудел я, почернел, стал хуже работать. Ходил у себя по кабинету, как отощавшая обезьяна. Верите, через три дня после свадьбы с красавицей написал Вале письмо. Потом видел его — сумасшедшие разумнее пишут. Лист бумаги иссечён пером, как тупой бритвой. С этого дня начал писать ежедневно, и эти письма стали болью моей и радостью.

— Она отвечала?

— Разумеется, нет. Да… О новой жене. Её личность к моему прозрению не имела никакого отношения. Будь она так же прекрасна, как и её лицо, было бы то же самое. Впрочем, её лицо ничего не отражало, да ничего и не выражало. Мещанство очень разнообразно и вычурно. Сейчас это понятие глохнет, мещанство-то как-то притушевывается, будто его и нет. А зря. Моя новая жена была примитивна худшим видом примитивности — стандартным. Есть стандарты довольно высокие. Скажем, обязательно учить детей английскому, фигурному и музыке. Или повальная защита диссертаций. А есть стандарт формы и пустяков. У неё были чёткие представления о семейной жизни. В девятнадцать ноль-ноль я обязан быть дома, обедать, смотреть телевизор или идти в кино. В общем, делать то, что делают всё. А я мог прийти в полночь, а мог вообще не прийти, если пошли мысли, как рыбий косяк. А эта пустячность, какая-то ненасытная пустячность! Например, суп получился не прозрачный, а с мутноватинкой. Разговоры, обсуждения, вздохи, звонки подругам… Каждая вещь должна быть на своём месте — верная мысль. А у нас стал культ — я уж боялся до вещей дотрагиваться. Устроил её на работу, но стало ещё хуже. Она ударилась в эмансипацию — уравняла меня с собой. На первый взгляд это кажется правильным, прогрессивным. Часов в девять я приходил домой, шёл в магазин, мыл посуду, убирал в квартире. В двенадцать она ложилась спать, а я садился за бумаги на ночь. На следующий день шёл на работу, а вечером опять тёр какую-то кастрюлю. Деньги нам позволяли обедать и в столовой, и в ресторане. Нет — семейные люди обедают дома. А у неё было целое мировоззрение — приземистое и непробиваемое, как бомбоубежище. Ну а я каждый день писал письма. Каждый божий день! Ровно триста шестьдесят пять писем. И тут меня сделали главным инженером комбината, уже перестроенного по моему проекту. Радость перемешалась с горем… Тогда я вот что сделал: взял командировку и поехал в Новосибирск. Детали не буду рассказывать — и так много наговорил.