— Сколько у нас времени? — деловито поинтересовался Ватунский.

— Я буду слушать хоть сутки. Слава богу, намолчались…

Ватунский посмотрел в окно, на тополя и дальше, куда-то в прошлое, сел поудобнее и начал осторожно, словно вспоминая значение каждого слова:

— Мне придётся вернуться назад, в Новосибирск. Я уже кончал институт. Не преувеличивая и не хвастая, скажу, что учился я не как все. Вместо одной программы наверняка тянул две. Читал технические новинки, экспериментировал, с разрешения Министерства высшего образования заочно учился на экономическом факультете. Вместо одного языка учил два. Да сейчас всего не перечислишь…

— Для чего это делали?

— Вы не одобряете? — удивился Ватунский.

— Я просто интересуюсь — во имя чего?

— Скажу честно, что ни корысти, ни карьеризма у меня тогда не было. Только жадность, громадная духовная жадность. И это, пожалуй, узко, а вот жадность жизни — вернее. Мне казалось, что я поздно родился.

— Мне так самому кажется, — буркнул Рябинин.

— Мне казалось, что человечество ушло вперёд и его теперь не догнать. Может быть, вы удивитесь, но теперь я живу так же. Конечно, что-то прибавилось, но об этом позже… Так вот, напряжение у меня было приличное, спал я меньше Мартина Идена, да и ел, пожалуй, меньше его. Только ему было нечего есть, а мне некогда. Однажды ехал я куда-то в трамвае и заснул, как умер. Ничего не помню. Буди меня, стыди, гори — не проснулся бы. Очнулся — трамвай уже подходит к кольцу. Оказалось, что я спал в таком положении почти час…

— В каком положении?

— Извините, спешу, хочу скорее дойти до главного. Проснулся и вижу: голова моя лежит на плече девушки. Я проспал так час, а она уже давно проехала свою остановку — не хотела меня будить. Посмотрел я на неё, как на чудо деликатности. Присмотрелся, вижу: передо мной и чудо женственности. Но этим ещё о ней много не скажешь. Была в ней какая-то теплота, какое-то понимание всего сущего на земле. И ещё что-то совершенно не передаваемое языком, как некоторые физические понятия. Поразила она меня больше кибернетики, которой я в то время увлекался. Да вы её видели.

— Видел, — сказал Рябинин.

— Так я познакомился с Валей. И влюбился, как может впервые влюбиться молодой и жадный до жизни человек. Боже, что это был за год! Бессонное счастье моё… Если раньше я спал по пять часов, то теперь и того не спал — всё проводил с Валей. Через два месяца после распределения мы поженились, хотя это обстоятельство никак не отразилось ни на моём образе жизни, ни на наших отношениях. Просто отдали дань общественному мнению.

— Вы это подчёркиваете со смыслом? — спросил Рябинин.

— Нет, просто для нас регистрация брака была формальностью, как и для всех влюблённых… Мне предлагали мест десять, одно другого лучше. Я от всего отказался, даже от аспирантуры, начал с самой низовой — попросился мастером на этот крупный комбинат. И приехал сюда. Валя пока осталась в Новосибирске из-за больной матери. Пока осталась. Тут я перехожу к самому главному и самому тяжёлому в моей жизни. Верите ли, мне самому не совсем понятно, что тогда случилось…

Ватунский замолчал, застрял взглядом в тополиных ветках. Почему-то все смотрели на эти тополя, когда поворачивали голову к окну. Можно было смотреть и правее, где зелёным неоном светился универмаг. Но люди с этого места всегда смотрели на тополя.

— Продолжать? — очнулся Ватунский.

— Конечно.

— А это всё нужно для следствия?

— Нет, — честно признался Рябинин и добавил: — Нужно мне.