– Почему?

– А погляди на себя…

Я поглядел. На мне был серый мундир, расшитый где только можно золотым галуном. В таком же мундире был и Мартин, переодевшийся для операции в Си‑центре и ресторане «Олимпия». Зернов в белом халате напоминал парикмахера или врача из райполиклиники, а Толька в смокинге и галстуке черной бабочкой смахивал на официанта из интуристской гостиницы.

– Что разглядываешь? – обиделся он.

– Любуюсь, в каком одеянии мы вернемся на Землю.

Все посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Особенно ты хорош, – сказал Зернов. – Совсем швейцар из «Националя».

– А ты? Побрить? Постричь? Под бокс или полечкой?

– И я в мундире, – растерялся Мартин. – И переодеться не сможем. Может, куртку выбросить, а галун со штанов спороть?

– Не надо, – услышал я опять, – возьмите с собой как сувениры. Поездка не повторится.

– Значит, расстаемся?

– Увы, да.

– И больше не встретимся?

– Кто знает? Может быть, встретятся твои внуки и мои правнуки. Здесь время течет иначе, чем на Земле.

– Что ж, прощай. Может быть, это и к лучшему. Чудеса должен творить сам человек, а не мучиться над их объяснениями.

– Все, что теоретически возможно, обязательно будет осуществлено на практике, как бы ни были велики технические трудности. Это Кларк. Вместе читали.

– Должно быть. И Уэллса тоже. У меня сейчас на душе так же горько, как у мистера Барнстепла перед возвращением его из Утопии.

– А помнишь, о чем его попросили? Положить цветок на дорогу, где проходил стык двух миров.

– Я положу ветку.

– Нет, книжки. У тебя есть на даче какие‑нибудь справочники, учебники?

– Что‑то, помнится, есть.

– Положи их стопочкой в центре стола. Мне они пригодятся, даже если вернется память. А если нет, я переведу их для моих соотечественников. Пусть просвещаются… – Голос его постепенно слабел, как будто он уходил по дороге. – Приготовься. Будет шок. Да не пугайся – коротенький. Секунда, две…

– Приготовьтесь. Возвращаемся, – повторил я вслух и провалился в бездонный черный колодец.

45. СНОВА НА ДАЧЕ

Шок был действительно пустяковый. Я не почувствовал ни тошноты, ни головокружения, ни слабости. Просто открыл глаза навстречу свету. То был предсумеречный июньский свет, когда солнце еще не опустилось за горизонт и золотым шаром висело над рощицей.

Я сказал – рощицей, потому что галльский лес исчез. Мы сидели на той же дачной веранде, где ничто не изменилось с тех пор, как мы ее вынужденно покинули. Стояла все та же недопитая бутылка виски, привезенная Мартином из Бруклина сквозь рогатки таможенников, а на тарелках по‑прежнему теснилась всякая всячина: недоеденные шпроты, консервированная курица и крутые яйца – все, что может извлечь из холодильника муж, временно оказавшийся на холостяцком положении.

Первым обратил на это внимание Толька Дьячук:

– Три месяца не были, а ничего не протухло.

– И не засохло.

– Даже хлеб свежий.

– Может, кто другой ужинал? – предположил Мартин. – Жена‑то небось вернулась.

– Ирина! – позвал я.

Никто не откликнулся.

– А хлеб, между прочим, наш, – сказал наблюдательный Толька. – Ситнички. А вот это я надкусил. Определенно.

Мы переглянулись. Я вспомнил шутку «дубля» о том, что три месяца могут обернуться тремя часами.