– Боже милостивый! – сказал я, потрясенный размером, бесконечными извивами и нарочитой медлительностью машины. – Сколько же времени нужно массе, чтобы пройти из конца в конец и превратиться в бумагу!

– Не так уж долго, – улыбнулся всезнающий младенец высокомерно и снисходительно. – Всего девять минут. Да вы сами проверьте. Кусочек бумаги у вас найдется? А-а, вот тут есть, на полу. Напишите на нем какое хотите слово, давайте я его сюда брошу и посмотрим, через сколько времени он вылезет на том конце.

– Давай, – сказал я, доставая карандаш. – Напишу на нем твое имя.

Купидон велел мне достать часы и ловко опустил надписанный клочок бумаги на незакрытый участок массы.

Я тут же заметил, где стояла секундная стрелка на моих часах.

И медленно двинулся вслед за клочком, дюйм за дюймом; иногда останавливался на целых полминуты, когда он скрывался под непонятным скоплением нижних цилиндров, но постепенно опять появлялся, и т. д., и т. д., дюйм за дюймом, то на виду скользил себе, как пятнышко на подрагивающем листе, а то опять пропадал и т. д., и т. д. – дюйм за дюймом, а масса тем временем все густела, и вдруг я увидел какой-то бумагопад – нечто и правда очень похожее на водопад; слух резнуло щелканье ножниц, словно кто резал веревку, и вниз полетел несложенный лист готовой писчей бумаги, еще влажный и теплый, на котором теперь еле виднелся мой выцветший «Купидон».

Путешествию моему пришел конец – я дошел до конца машины.

– Ну, сколько времени? – спросил Купидон.

– Девять минут, с точностью до секунды, – сказал я, поглядев на часы.

– Я ж вам говорил.

На секунду мной овладело странное чувство, нечто подобное можно, вероятно, испытать, когда на глазах у тебя сбывается некое загадочное пророчество. Но что за глупости, возразил я себе, перед тобою просто машина, и вся ее суть в точнейшем расчете движения.

Перед тем я был так поглощен колесами и цилиндрами, что только теперь заметил: возле машины стояла понурого вида женщина.

– Эта-то прямо пожилая. И тоже молчит. И по виду не скажешь, что привычная.

– Да, – прошептал Купидон, еле слышный за грохотом машины. – Она у нас только с прошлой недели. Раньше сиделкой работала. Но такой работы здесь мало, она и бросила. А вы посмотрите, какую бумагу она прибирает.

– Вижу, писчую. – И потрогал охапки влажных теплых листов, что текли и текли в готовые их принять руки женщины. – И ничего, кроме писчей, эта машина не делает?

– Иногда, только не часто, делаем и работу потоньше – кремовую с узором, называется верже, и еще самые большие листы, королевские. Но спрос больше всего на писчую, вот мы больше всего писчую и делаем.

Очень получилось любопытно. При виде того, как чистая бумага падает и падает из машины, я стал мысленно перебирать, на какие только надобности не пойдут эти тысячи листов. Чего только не напишут на этих ныне чистых страницах – проповеди, резюме судебных дел, рецепты врачей, любовные письма, свидетельства о браке и о разводе, записи о рождении и смертные приговоры и так без конца. А потом, вернувшись мыслью к тому, как они лежат здесь незаполненные, я невольно вспомнил знаменитое сравнение Джона Локка: ведь он в подтверждение своей теории, что никаких врожденных мыслей у человека нет, сравнивал человеческую душу при рождении с листом чистой бумаги, на котором впоследствии что-то будет написано, но что именно – никто не знает.