Все, что происходило потом, между тремя и семью часами пополуночи в один из последних понедельников июня, Поло будет вспоминать как вереницу почти безмолвных мгновений: ледяной дождь, тяжелыми крупными каплями бивший по их закрытым лицам; желание облегчиться, перемешавшееся со страхом в тот миг, когда через незапертую, как и предвидел толстяк, дверь вошли на кухню; обилие мебели – кресел, диванов, столиков, этажерок и ламп – в гостиной, залитой холодным светом, который вроде бы исходил из потолочного плафона; кремовый ковер на полу; прохлада кондиционированного воздуха, от которой немедленно защипало в носу и заложило грудь; испуганное лицо Энди, привскочившего в кровати, когда они отворили дверь в его комнату на первом этаже, рядом с лестницей; его худенькое тело, выгнувшееся под тяжестью их обоих, когда они прижимали его к кровати, чтобы обездвижить; то, как трудно было обматывать клейкую ленту вокруг него, стараясь стянуть ею сильные ноги мальчика, выкручивая его безволосые руки за спиной, раздирая ему челюсти, чтобы открыть рот, откуда рвались придушенные рыдания, и сейчас же заткнуть его наволочкой; лестница, по которой они поднимались в полной темноте; полуоткрытая дверь в комнату младшего брата; груды игрушек на полу, как в рождественской сказке; пустая кровать, сброшенное одеяло; застывший на пороге хозяин дома, его лицо, исказившееся при виде их, вскинутые руки, вспыхнувший в спальне свет; дверь, после короткой борьбы отброшенная к стене; ствол пистолета у самого лица Поло; проснувшаяся сеньора Мариан на краю кровати, маленький Мики плачет у нее на руках, спрятав лицо в ложбинке ее грудей; Мароньо, закрывая их своим телом, умоляюще простирает руки: забирайте все, слышит Поло, стягивая скотчем его запястья и щиколотки, забирайте все, я вам отдам ключи, ключ от сейфа, забирайте все, что хотите, но, пожалуйста… и все это – под плач жены и плач перепуганного малыша и истерический крик толстяка, требующего замолчать: заткнитесь все, вашу мать, заткнитесь, вы мешаете мне думать, как будто не знал, что там будет дальше, и Поло, честно сказать, этого тоже не помнил: забери ребенка, крикнул вдруг толстяк, забери и уведи вниз, к брату, нечего ему тут делать; огромные глаза женщины, узнавшей их, несмотря на чулки и весь прочий маскарад; сила, с которой она прижимала к себе, не отдавала Мики, не обращая внимания на пистолет; и необычная мягкость, с которой Поло вдруг обратился к ней: сеньора, не беспокойтесь, я пригляжу за ним, отведу его к брату, обещаю вам; и то, как затряслись ее вдруг опустевшие руки; и ее помертвевшие губы, окруженные морщинами; и рыхлая, веснушчатая кожа ее грудей, видных в вырезе атласной ночной сорочки; грохот выстрела, ранившего Мароньо в голову – грохот, заполнивший всю комнату, весь дом, всю залитую дождем улицу, наверняка весь комплекс и докатившийся до самого что ни на есть центра Бока-дель-Рио, – меж тем как тело его рухнуло на ночной столик, и на месте выбитого глаза распустился диковинный кровавый цветок; и то, как придушенно крикнула Мариан еще до того, как толстяк стал угрожать ей пистолетом; и как барахтался ребенок в руках Поло, как лягал его в икры босыми ножками; и как толстяк деликатно прикрыл дверь в спальню; и как внезапно сник Мики, оказавшись наедине с Поло в темном коридоре; и непростое возвращение в комнату Энди: хрупкое тело его корчилось на полу: спина выгнута, грудь вздымается и опадает в попытках вдохнуть воздух через не заклеенные скотчем, окровавленные ноздри, а из носу Мики текут сопли, и Поло приходится вытерать ему нос грязными носком, прежде чем опуститься перед ним на колени и стянуть ему запястья клейкой лентой; какой ужас вспыхнул в прозрачно-зеленых глазах, когда Поло заставил его открыть и сейчас же закрыть рот, стиснув зубами скрученный носок, а в голове все звучал голос толстяка: убери мальца отсюда, тащи его вниз, ко второму, нечего им на это смотреть, пока он обматывал новыми и новыми витками скотча рот Мики, глаза которого набухли слезами, а из носу снова потекло, а потом проделывал то же самое с Энди, покрывая его лицо клейкой лентой, пока не осталось ни сантиметра розовой кожи: нечего им на это смотреть; и то, как захлестнуло Поло нестерпимое желание выпить, когда он завершил свои труды с детьми и вышел в коридор, закрыв за собой дверь; и побагровевшее лицо толстяка, встретившего его без штанов и без чулка на голове, когда Поло, вытянув для храбрости полбутылки белой текилы из запасов Мароньо, наконец решился спросить, что там дальше по плану, а то он забыл; и то, как сотрясались от рыданий крупные, тяжелые, с подрагивающими, как на вымени, темными сосками, груди Мариан, которая в одних розовых трусиках съежилась в углу; а по другую сторону кровати – торчащие из-под покрывала ноги Мароньо, и расплывшееся по белой ткани кровяное пятно, и то, как толстяк в ярости метался по спальне, вопя: помоги ее связать, это трудней, чем я думал, она не дается, держа в правой руке пистолет, а левой дергая и теребя полуопавший член и вперив совершенно безумный взгляд в сеньору; и то, как ее еле слышный голос молил Поло, покуда он стягивал ей запястья лентой: Поло, помоги нам, не делай этого, Поло, ты ведь хороший, я знаю, помоги нам, прошу тебя, а Поло опустился на одно колено, чтобы ловчей было скрутить и лодыжки; и то, как толстяк в бешенстве пнул его ногой в спину: тебе же сказано – только руки, как я ее буду трахать со связанными ногами? и вытащил из чехла нож, чтобы перерезать скотч на щиколотках, и как ворковал над ней, пытаясь успокоить: любовь моя, сокровище мое, все будет хорошо, только пососи мне немножко, ладно, ну, чуточку, да? и как Поло метнулся на первый этаж, к бару, чтобы заглушить боль от зверского пинка в спину, полученного от жирного придурка; и страстные поцелуи, которыми он впивался в каждую откупоренную бутылку; и то, как бродил потом по дому, собирая ценные вещи – некогда такие вожделенные, а теперь гроша в его глазах не стоившие: ключи от белого «Гранд-Чероки», сумку сеньоры, плоский настенный экран-плазму, единственный, который удалось унести, потому что все остальные были привинчены к стенам, игровые приставки, смартфон с камерой и ноутбук, стоявший на письменном столе в выстуженной кондиционером и безмолвием комнате Энди, где на полу неподвижно лежали, изогнув спины, оба мальчишки, чтоб ничего не видели; осторожное, спотыкливое возвращение в спальню и истерический крик Франко при звуке его шагов: Какого хрена ты приперся?! Вы мне не даете сосредоточиться! спор о часах и драгоценностях; возмущенное сопение толстяка, снова вытянувшегося на кровати рядом с сеньорой; ее умоляющий взгляд, следовавший за Поло неотступно, ее ноги, теперь покрытые синяками и царапинами; лихорадочное обшаривание ящиков и шкафов; борсетка, которую он опорожнил перед тем, как заполнить часами и безделушками, вытряхнутыми из ларчиков, шкатулок и бархатных футляров, а потом пристегнул к ремню и накрыл футболкой; лицо лунатика, одновременно и молящее, и зверское, взглянувшее на него из зеркала, когда он стянул с головы чулок; студенистые плоские ягодицы толстяка, лежавшего вниз лицом на кровати, его белокурая кудрявая голова между раскинутых бедер молча рыдающей сеньоры, чего он валандается столько времени? трахнул – и убрались отсюда; завывание ветра, так похожее на вой сирен, потому что полицейские наверняка уже мчатся сюда, привлеченные выстрелами и криками, и в любую минуту высадят двери и схватят их; возвращение к бару, дай бог ему здоровья, деликатное посасывание из красивых бутылок Мароньо; внезапное осознание того, что если сейчас же не отольет, пузырь лопнет; дрожь, пробежавшая по хребту, когда он, наконец, шумно облегчился в приятно пахнущем туалете; взгляд на часы в углу телефонного экранчика; усталость, навалившаяся при одной мысли, что еще надо будет загрузить добычу в белый джип; внезапный страх при мысли о том, что с толстяка станется застрелить по окончании дела и его; еще несколько глотков, принятых, чтобы взбодриться, и уложивших его на мягкий пушистый ковер; неимоверный труд, с которым он поднялся и начал перетаскивать барахло в машину и укладывать его в багажник; злоба, захлестнувшая его, когда он осознал, что плачет, что здоровенные слезищи текут по щекам, снова и снова выступая на глазах, как их ни смахивай; ужасный, животный крик, скорее даже рычание, от которого вдруг разбилась сковавшая паническая немота; бешеный бег по коридору, казалось, качавшемуся под ногами; жуткое зрелище наверху – голая женщина на площадке лестницы, в руке – доисторический нож, грудь и лицо залиты кровью, безумный взгляд устремлен вниз; струя жидкого кала, хлынувшая из Поло, когда он при этом зрелище вспомнил легенду и решил, что это Кровавая Графиня идет к нему; гулко раскатившийся в пролете лестницы выстрел, от которого ведьма покатилась по ступеням на первый этаж; рыдающий толстяк, обхвативший ее тело; хрипы сеньоры, доносящиеся из-под окровавленной подушки; неподъемная туша толстяка, которого Поло на спине тащил к гаражу; влажный свист из легких Франко, кровь, ручьем текущая изо рта и по груди крупными черными каплями льющаяся на ковер; неуклюжие попытки завести джип; глухой удар лбом о руль; пузырящиеся кровью ножевые раны у него на спине, каких Поло никогда прежде не видал; безумный танец – иначе не скажешь – в котором он кружился по гаражу и рвал на себе волосы, не зная, что делать, когда вдруг понял, что толстяк мертв, что мертвы все, что мертвы все, пока не взял себя в руки и не пришел к выводу, что надо сию же секунду валить отсюда; последовавший за этим уход через кухонную дверь; бег под плотным дождем до причала; искаженное лицо Кровавой Графини, мелькающее среди ветвей смоковниц, в прибрежных зарослях, на каждом шагу, являющееся в каждой тени; неодолимое желание броситься в реку, поскольку всем известно, что вода для привидений – неодолимое препятствие; полное осознание того, что никогда в жизни еще не совершал он такой ошибки, на этот раз и в самом деле никогда в сучьей своей, разнесчастной жизни, и с этой мыслью он бросился в реку и камнем погрузился в воду, и одежда стала будто не из хлопка, а из чугуна, и рабочие башмаки потянули его на дно, а безжалостное течение понесло к эстуарию – туда, к мосту, у которого в детстве рыбачили с дедом, мечтали, как когда-нибудь построят лодку, и время от времени пропускали по щедрому глотку едкой отравы, которую гнал дед; и ужас, охвативший его в тот миг, когда он понял, что как ни работает он руками и ногами, огни Прогресо – единственный его ориентир на другом берегу – удаляются, а руки и ноги все больше немеют, наливаются смертной усталостью, а когда он пытается вздохнуть поглубже, струи дождя льются ему в открытый рот; испуг оттого, что какое-то огромное гладкое существо проскальзывает у него между ног и вот-вот ухватит острозубой пастью; и то, как долго, бесконечно долго – кажется, что целую ночь – лежал он ничком на прибрежном песке, раскинув руки и ноги, обвитые гирляндами водорослей, и заново учился дышать, как новорожденный; и, наконец, последний бросок через темный провал, под адский треск сверчков и цикад, под этот мучительный гомон, каким-то странным образом угнездившийся в его голове рядом с неотступным воем далеких полицейских сирен, который не смолкал в мозгу еще долго, даже после того, как Поло через патио вошел в дом и, не снимая пропитанной водой одежды, рухнул на циновку.