— Почва и орудие; земля и руки; грязь и кровь, — пробормотала я.

Мы постояли, посмотрели на ларек и не спеша направились обратно в замок. Я устала, и, заметив это, он тут же, как когда-то, взял меня под локоть. Дорогой мы разговаривали и смеялись. Вне стен замка Блондель казался совершенно другим. Когда мы шли по подъемному мосту, я всем сердцем желала, чтобы Беренгария отпустила его в Апиету.

Как только мы вошли, она выразила недовольство по поводу одного из писем, которые он написал для нее утром. Беренгария умела читать и в случае необходимости могла довольно сносно писать, но ненавидела это занятие, и до появления в замке Блонделя большинство ее писем писала я. Теперь это стало одной из его обязанностей, и два или три последних дня он сидел над благодарственными письмами многочисленным родственникам, приславшим ей рождественские подарки и послания.

Я не могла с уверенностью сказать, была ли в письме какая-нибудь ошибка, и к тому же считала более разумным не вникать в это, чтобы не оказаться в роли своего рода арбитра. Впрочем, у меня появилось смутное подозрение, что все дело было в том, что она увидела нас с Блонделем входящими в комнату вместе, а перед этим слышала наш смех на лестнице. С тех пор как я попыталась уговорить ее отпустить Блонделя со мной, она вела себя несколько настороженно и не раз называла его «мой менестрель», подчеркивая право собственности на него.

Блондель выслушал выговор и спокойно попросил:

— Могу ли я взглянуть? — Внимательно всмотревшись в текст, он тут же вернул письмо Беренгарии. — Здесь все написано совершенно правильно.

Беренгария подошла к столу, взяла гусиное перо, что-то зачеркнула, что-то быстро написала и бросила письмо ему:

— Вот теперь правильно. Перепиши набело, с исправлением.

Его лицо побледнело от гнева, глаза вспыхнули, и он взглянул на нее с ненавистью, которая, как известно, является обратной стороной любви.

— Ну, что ж, если вам угодно, чтобы его преосвященство счел вас неграмотной, что, впрочем, так и есть…

В будуаре внезапно воцарилась зловещая тишина.

Никто не удивился бы, если бы Беренгария подошла к нему и ударила по лицу. Меня пробрала мелкая дрожь. Невыносимо смотреть, как твоего идола унижает человек, над которым ты не властна.

Но дело кончилось тем, что в тишине прозвучал голос Беренгарии:

— Мне очень жаль, Блондель. Ты совершенно прав. — И она улыбнулась ему едва заметной холодной, таинственной улыбкой. — Я действительно совсем неграмотная, хотя с твоей стороны говорить об этом дурно.

Пунцовый цвет на его лице сменила страшная бледность, и на одной скуле стала подергиваться кожа. Я вспомнила расхожую поговорку «Ссора обновляет любовь» и о том, с какой новой силой я стала его любить, возненавидев было, когда он бросил в огонь чертеж баллисты. Я прекрасно понимала, что чувствовал в тот момент Блондель, но каким-то неведомым образом он сумел остаться хозяином положения.

— Я не могу отослать письмо в таком виде и перепишу его. Конечно, если вы, ваше высочество, на самом деле уверены в том, что в первоначальном тексте нет ошибки.

Несмотря на официальное «ваше высочество», он говорил так, как муж мог бы говорить с любимой женой, которая чуть глупее обыкновенной дурочки — терпимо и снисходительно.

Разумеется, он простил ее. Беренгария была любимой, а любимым прощается все. Во мне кипела злость. До сих пор я ничего не говорила ей о разговоре с отцом. Вечером — сегодня как раз моя очередь расчесывать ей волосы — я выполню его поручение.

9

Тонкий белый пробор на голове Беренгарии походил на изящный шов, волосы под моими руками были гладкими и тяжелыми, теплыми у корней и холодными на расстоянии от кожи, иссиня-черными как крыло черного дрозда.