- Хорошо. Я приеду.

- А ваш материал в номер?

- Я уже сдала на машинку. А снимки сохнут. Высохнут без меня.

Карналь еще должен был бы сказать, что не хотел мешать в ее работе, но промолчал, оба держали телефонные трубки, как бы чего-то ожидая, и, наверное, оба положили их одновременно и не без сожаления.

Людмила вышла в домашнем голубом халатике и ярких тапочках. Карналь виновато переминался возле телефона.

- Я пойду, Людмилка.

- Не пущу так. Выпей хоть чаю.

Он упирался, но вынужден был подчиниться дочке. Сидел, прихлебывал голый чай, потому что есть не мог, в голове, откуда-то возникнув, крутился стишок: "А как ты возьмешь окаянный разгон, когда отступать невозможно?" Чтобы разогнаться, надо отступить, отойти назад. А отступления уже нет. И все так быстро произошло! За какие-то считанные часы. А как же ты возьмешь тот окаянный разгон?..

На самом деле все происходило значительно медленнее. По крайней мере, события размещались не с такой плотностью, чтобы между ними не могло возникнуть еще чего-то нового. Пока Карналь ехал через Киев, пока разговаривал с Людмилой, пока пил чай и вертел в голове странный стишок, где-то раздавались телефонные звонки, тревожные вести перелетали туда и сюда, тайное становилось явным, надежды сменялись разочарованием, уверенность уступала место раздражению, граничившему даже с отчаянием.

Кучмиенко узнал о своей судьбе чуть ли не тогда, когда Карналь выходил от Деда. Как - это уж была его техника, которой он владел в совершенстве. Самое удивительное: он даже не рассердился на Карналя. Посидел, немного, ошеломленный страшным известием, вынул расческу, расчесал зачем-то волосы, став перед зеркалом в "комнате отдыха", которую, вопреки запрещению Карналя, все-таки притачал к своему кабинету, вздохнул горько: "Не нашел подхода к Петру Андреевичу. Если бы человек как человек! Коньячок. Рыболовля. Охота. На пенечек с поллитровочкой. Бабенка там какая-нибудь, туда-сюда... А то наука, наука, наука... А кинешься к их науке - ощериваются со своим Глушковым, будто я для них империалист какой-нибудь... А кто делал им добро? Кто?.."

Долго звонил Карналю, но Дина Лаврентьевна сказала, что академик не появлялся после субботы.

- Явился, явился, - сказал Кучмиенко. - Вы там только ни черта не знаете!

И пошел к Алексею Кирилловичу. Тот, как всегда, колдовал над бумагами. Писем Карналю шли тучи.

Кучмиенко плотно прикрыл за собой дверь, остановился, широкий, тучный, в своем костюме в клеточку, как бы зарешетил выход.

- Это ты подсунул мой автореферат Карналю?

Алексей Кириллович спокойно посмотрел на него исподлобья.

- Вы забыли поздороваться.

- Кой черт тут здороваться? Подсунул, спрашиваю, ты?

- Не понимаю этой терминологии.

- Поймешь, голубчик, ты у меня все поймешь. Говори, ты подложил?

- Я не обязан отвечать на такие вопросы... И этот ваш тон. Но могу сказать. Да, я дал Петру Андреевичу автореферат, который был прислан на его имя. Мой долг...

- Долг? Перед кем?

- Гражданский.

- Ишь ты - гражданин! Вы граждане, а я кто?

- Не понимаю вас.

- Для Карналя наука да для Глушкова - так? А нас - под откос?.. Ну-ну, Кучмиенко так не столкнешь! Пойдем дальше! Найдем инстанции повыше! Еще выше Пронченко!

Алексей Кириллович поднялся, вышел из-за стола.

- Если вы действительно считаете себя ученым, то для вас наивысшая инстанция - истина.

- Ты меня будешь учить? Забыл, кто тебя сюда взял? И не для того я брал тебя, чтобы подсовывать академику журналисточек, не для того!

Алексей Кириллович побледнел, губы дернулись, он шагнул к Кучмиенко и тихо, медленно произнес:

- Я вас прошу... прошу вас выйти отсюда! Немедленно!

- А то что? - Кучмиенко разглядел его с презрительным удивлением.

- Иначе.