У ворот Теночтитлана испанцев приветствовали вельможи, которые проводили пришельцев к Монтесуме. Правитель был немыслимо величественной фигурой; его несли в паланкине, отделанном золотом и серебром, украшенном цветами и драгоценными каменьями. Впереди процессии шагал придворный, подметавший перед монархом дорогу. Кортес сошел с седла. Император выглянул из паланкина. Кортес потянулся было – по испанскому обычаю – обнять Монтесуму, но его отстранили люди из свиты. Никто не смеет обнимать императора. Вместо этого двое мужчин поклонились друг другу.

– Не с Монтесумой ли я имею честь беседовать? – спросил Кортес.

И Монтесума ответил:

– Да, я и есть он.

Дотоле ни один европеец еще не ступал на землю Мексики. Ни один ацтек не встречался с европейцами. Кортесу было известно о местных жителях только то, что они баснословно богаты и выстроили этот удивительный город. Монтесума знал о Кортесе лишь то, что он дерзко вторгся в империю ацтеков, а у его людей есть странное оружие и удивительные крупные животные – лошади, прежде невиданные в этих краях.

Удивительно ли, что встреча Монтесумы и Кортеса столетие за столетием интригует историков? В те времена – пять веков назад, – когда первопроходцы переплывали океаны и отважно пускались в путешествия по неведомым землям, возник совершенно новый тип взаимодействия людей. Разумеется, Кортес и Монтесума хотели поговорить, пусть даже они ничего и не знали друг о друге. Однако свой вопрос – «Не с Монтесумой ли я имею честь беседовать?» – Кортес не мог задать напрямую по-испански. Поэтому пришлось взять с собой двух переводчиков. Первой была местная женщина по имени Малинче, захваченная несколькими месяцами раньше. Она знала науатль (язык ацтеков) и чонтальский, на котором говорили индейцы Мексики в тех местах, откуда Кортес начал свой поход вглубь материка. Вторым толмачом был испанский священник Херонимо де Агилар, оказавшийся после кораблекрушения на Юкатане и выучивший чонтальский язык во время своих странствий. Так что Кортес говорил по-испански, Агилар переводил его слова на чонтальский для Малинче, а та уже – для Монтесумы на науатль. И ответ императора, соответственно, двигался по той же цепочке, но в обратном направлении. Внезапно привычный обоим собеседникам по опыту всей жизни простой разговор один на один оказался катастрофически невозможен.

Кортеса пригласили в один из дворцов императора – согласно описанию Агилара, там было «без счету комнат, переходов, великолепных залов, перин с широкими покрывалами, кожаных подушек с древесным волокном, теплых стеганых одеял и прекрасных балахонов из белого меха». После обеда Монтесума вновь явился людям Кортеса и произнес речь. И тут же возникло недоразумение. Слова Монтесумы испанцам перевели так, будто ацтекский монарх делает им невероятное признание: он считает Кортеса богом, полагая, что исполнилось древнее пророчество об изгнанном божестве, которое однажды вернется с Востока. И потому он, Монтесума, передает себя в руки Кортеса. Можете представить реакцию конкистадора: в сущности, этот великий город отныне принадлежал ему.

Но это ли имел в виду Монтесума на самом деле? В науатле, языке ацтеков, существует особый вежливый стиль речи. Царственной персоне масштаба Монтесумы культурная традиция предписывала использовать своего рода код, при помощи которого могущественные фигуры подчеркивали свой статус путем притворного самоуничижения.

В науатле слово «благородный», объясняет историк Мэттью Ресталл, почти неотличимо от слова «ребенок». Правитель вроде Монтесумы, описывая себя как маленького и слабого, на самом деле обиняком подчеркивал свои влиятельность и авторитет.

«Невозможность адекватного перевода с такого языка очевидна, – пишет Ресталл. – Во многих ситуациях нужно было говорить противоположное тому, что имеется в виду.