Она затянулась «Лордом», я — «Явой», и в воздухе повисла пауза курильщиков, наслаждающихся затяжками.

— Так вот, я слушала спектакль, приведший меня когда-то в неистовство, — продолжала Ф. Г., — и еле дослушала первый акт. Все было ужасно — Еланская пела, Гошева тоже. Выспренность, ходульность и неискренность. Как будто они пародируют то, что когда-то восхищало меня. Я в ужасе выключила радио, не желая разрушать святое.

Но теперь понимаю: его все-таки уже нет. Как и многого другого. Мне недавно попалась на глаза фотография — она у меня дома, я покажу ее вам. Раньше я ее никогда не видела. Прекрасный портрет артистов Художественного. Дореволюционное качество, видны все лица, мельчайшие детали, можно рассмотреть складки кружевного воротника на платье у Книппер-Чеховой. Но я смотрела и ужасалась. Это снимок начала века: за столом сидит Антон Павлович, вокруг него вся труппа Станиславского, и Константин Сергеевич во главе. Актеры решили, очевидно, демонстративно отказаться от стандартов кабинетного снимка. Они вели себя не как в ателье, а как в жизни. Станиславский о чем-то говорит с Лилиной, она в удивлении всплеснула руками. Кто-то, кажется Лужский, сидит, раскрыв томик, и проводит рукой по лбу, полному мыслей, которые вызвало это чтение. Кто-то увлеченно спорит с кем-то. Ольга Леонардовна почему-то в стороне от Чехова о чем-то мечтает. Кто-то размышляет о смысле жизни. Кто-то… Ну, в общем, хуже этого ничего представить нельзя. Каждый старается вести себя, как в жизни, а получилось, как в сумасшедшем доме: не могут люди, находясь рядом, не замечать друг друга, быть каждый в себе, если они в своем уме. Не могут так изображать свои занятия и состояния.

Среди них нормальным остался только один Чехов. Он сидит спокойно в центре и просто смотрит в объектив фотоаппарата. Просто и естественно, и ничего специального. А вокруг него — вместо правды жизни — фальшь и притворство. Вот вам и художественники!

Нет, я представляю: когда-то разглядывали эту фотографию и восхищались: «Смотрите, как они живут перед объективом, даже не скажешь, что они пришли сниматься!» А сегодня это вызывает смех, и только. Кто знает, может, поэтому я порой так боюсь и новых спектаклей, и новых фильмов. А вдруг я вся из того ушедшего времени и надо мной будут смеяться, если даже роль будет совсем не смешная. Как я смеюсь над этой фотографией…

— Но вы же смеетесь. Значит… — сказал я.

— Значит, еще не все потеряно, — вздохнула Ф. Г. и предложила пойти поужинать и выпить по рюмочке настоящей горилки с перцем. — Там в самом деле плавает красный перец на дне — вы такое еще не видели. Это мне поклонники привезли из Киева. Уверяю вас, такую водку не подавали даже в трактире «Утюг», славившемся на всю Хитровку!

Сначала всегда характер

Г. С. Уланова, дважды смотревшая «Сэвидж», сказала Ф. Г.:

— Вы играете Раневскую в других обстоятельствах и в другой среде.

В характерах Раневской и миссис Сэвидж немало общего: человечность, отзывчивость, стремление помочь человеку, попавшему в беду, умение не придавать значения деньгам и др.

С равным успехом можно было бы назвать и такие черты, которые делают ее совершенно не похожей на миссис Сэвидж: скажем, боязнь какой бы то ни было рекламы и активное неприятие ее, требовательность к себе, которая никогда бы не позволила Раневской выйти на сцену так, как выходила к рампе Сэвидж, неприятие каких-либо интриг. Этот список несходства можно было бы увеличить. Дело, очевидно, не в этом.