— Алло? — сказала я. Тишина, потом сдавленное дыхание. — Алло? — Неужели опять этот маньяк? Я швырнула трубку и набрала 1471. Защита от определителя номера. Как же иначе?!

— Проблемы! Проблемы! — закричал Руди.

— Не говори, — бросила я.

— Вы в порядке, Роуз? — спросил Тео.

— Да, в порядке, только вот мне все время названивает какой-то ненормальный.

— Кошмар. Мою жену тоже один тип доставал. Она ничего не отвечала, просто вешала трубку. Это их с ума сводит.

— Я так и делаю.

— Тогда рано или поздно он прекратит.

Как бы то ни было, на несколько дней маньяк успокоился, и я о нем забыла. К тому же на работе был завал. Вдобавок ко всему мне приходилось вести программу в прямом эфире, проводить семинары на тему «Воссоединение влюбленных» в Килрое и выступать перед Женской ассоциацией города Ват. Так что у меня совсем не было времени продумать наряд, а до маскарада оставалось всего десять дней. Что же мне надеть? Как-то я листала альбом прерафаэлитов, и меня посетило озарение. Я решила явиться в образе «Пылающего июня» лорда Лейтона, ведь в этом месяце я праздную свое пламенное сорокалетие. К тому же у девушки на картине такие же волосы, как у меня, только вот вид у нее куда более чахлый. Беверли тоже понятия не имеет, что делать с костюмом. И вот в пятницу вечером я взяла книжки по истории искусства и пошла к ней в гости. У ее кресла лежал Тревор и с довольным видом грыз голову игрушечной гориллы. Мы с Бев разглядывали гравюры и репродукции.

— Что выбираешь — барокко или рококо? — спросила я, пролистывая альбом Гомбрича. — У тебя такой красивый высокий лоб, так что, может, тебе больше подойдет эпоха Возрождения… — При взгляде на Мадонну Рафаэля, прижимающую к груди младенца Иисуса, я ощутила знакомую боль в сердце. — Может, тебе изобразить картину Гогена? — продолжала я. Беверли взяла очередной альбом. — Из тебя получится очаровательная таитянка, хотя, пожалуй, импрессионизм больше в твоем стиле. Как насчет… точно! Красавица Ренуара в рюшах! Хотя нет, ты слишком худая. Может. Джошуа Рейнольдс? Или Гейнсборо — как думаешь. Бев? Бев? — Я подняла глаза. Она плакала. — Бев! В чем дело? — Я схватила ее за руку.

— Вот какой костюм мне нужен, — проговорила она сквозь слезы, показывая на жуткий портрет нищего с искалеченными ногами кисти Брейгеля. — Или, может, изобразить одного из визжащих уродцев Иеронима Босха?

— Беверли, перестань, — сказала я. — Ты красавица.

— Это неправда! Я урод, — рыдала она. — Я калека, Роуз, я отвратительная уродина.

— Чушь собачья! Ты прекрасна.

— Уже нет. Все думают, что я такая храбрая, — всхлипнула она. Ее лицо покраснело и подергивалось от рыданий. — Храбрая Бев. Отважная Бев. Но на самом деле я не такая. Я совсем не такая. Никому не говори, — предупредила она сквозь слезы, — но иногда мне бывает очень плохо.

— Правда? — спросила я.

— Да, — пробормотала она и шмыгнула носом. — Очень. Но я ничего не могу поделать, потому что понимаю, что никогда — уф, уф — не смогу больше ходить и бегать. Я буду сидеть до конца жизни. И я всех уверяю, что смирилась с судьбой, но на самом деле это не так. Я никогда не смирюсь! — Мне снова вспомнились сдавленные рыдания, доносившиеся через стену, и костер из хоккейных клюшек. — И все эти картины, на которых нарисованы прекрасные — уф, уф — женщины, с такими — уф, уф — стройными, идеальными, здоровыми ногами…

— Извини, — произнесла я.