Изменить размер шрифта - +
— Расскажи о мотивах убийства, и, возможно, тебе дадут не пожизненное, а лет двадцать. Это я вел то дело, я рассматривал свежие трупы. Ты… — он замирает, шевеля губами. Так вот почему этот полицейский так меня ненавидит. — Ты просто монстр, Райт, псих и садист.

Это Ганк псих и садист! — хочу крикнуть я. Но вместо этого, с трудом сглотнув, говорю:

— Я не знал Джона Кроули и его дочерей. Мне незачем было их убивать.

Джим медленно качает головой:

— Если это так, то мне жаль тебя, потому что выкрутиться вряд ли получится, ты по уши в говне.

— Неужели не ваша работа — искать преступников и наказывать их? Меня же подставили. Раз Ганк у вас, то допросите его, сделайте что-нибудь, потому что я не виновен!

— Если бы ты знал, как часто я вижу таких как ты «подставленных и невиновных», то поберег бы силы. О законе Вейера ты прекрасно осведомлен, Райт.

— Да уж, он развязал вам руки, — подавленно бормочу я. Закон этот усилил криминальную ответственность подростков и в последние полгода привел к целой волне посадок, полицейскому беспределу и расцвету коммерческих тюрем, где такие, как я, вкалывают на благо корпораций. Вкалывают и дохнут там пачками, потому что нас используют на вредных производствах, всяких фабриках химии и прочего. Корпорации и продвигали этот закон в сенате, как мне недавно объяснял Марио.

— Мне пора, — заключает Джим. — Твоя мать пришла некоторое время назад, ждет. Подготовься к короткому свиданию.

Меньше всего мне хочется сейчас видеть мать, она не принесет ни утешения, ни помощи. Прав был Марио, напророчил, что я плохо кончу.

Меня приводят в камеру, разделенную на две части пуленепробиваемым стеклом. Чувствую себя в аквариуме. Мама сидит на стуле напротив, ее лицо распухло от слез, она постарела на десяток лет. Сейчас набросится с обвинениями, вон, даже в глаза не смотрит… Но вместо этого она внезапно шепчет:

— Я не верю, что ты сделал это.

Это неожиданно, и мое сердце сжимается. Она — единственный человек, который в меня верит, может, этого достаточно, чтоб не отчаяться? Держусь из последних сил, даже улыбнуться удается.

— Мама, это правда не я. Девушка, которая сейчас в больнице, может подтвердить мое алиби.

Она кусает губу, смотрит исподлобья, теребит браслет на запястье.

— Ник… — видно, что каждое слово дается ей с большим трудом. — Прости меня. Если бы не я… Если бы не та ссора…

Мама роняет голову на сложенные руки, и плечи ее вздрагивают.

— Перестань! Я уже взрослый, справлюсь.

Говорю — и сам не верю своим словам, ощущение, что мир рассыпался на осколки и летит в бездну, и я лечу вместе с ним.

— Я очень перед тобой виновата, — говорит она, глядя на свои руки. — Мало занималась тобой, и ты связался с плохой компанией. Если бы можно было повернуть время вспять…

Она говорит и говорит, перемежая речь рыданиями, и я впервые в жизни чувствую себя сильнее и взрослее ее. Наконец, когда она замолкает и лишь тихо всхлипывает, отвечаю:

— Мама, послушай… Со мной была девушка, ее ранили, и она в больнице в тяжелом состоянии. Ее зовут Кэтти. Она моя единственная надежда. Проследи, чтобы ее не отключили от приборов, о ней некому позаботиться, она сирота. Если Кэтти умрет, некому будет подтвердить мое алиби. Спасибо, что веришь в меня.

— А про отпечатки пальцев на пистолете — правда? — в голосе матери слышится мольба.

— Да, но пистолеты принес приятель, и мы стреляли по мишеням. Этот парень и подставил меня. А я даже не знаю, задержали ли его, нам не дают видеться. Я вообще ничего не знаю, кроме того, что я не убийца.

— Время заканчивается, — доносится из коммуникатора, и мама вдруг говорит:

— Ник, я выгнала Марио.

Быстрый переход