Я очень огорчен полученными от Вас разъяснениями. Они проливают особый свет на роль, сыгранную Вашим ассистентом, и па то, сколь высоко ценят истину управляющие нами бюрократы. «Закупив мозги» – здесь и в Европе, – они полагают, что могут затем делать с ними все, что им заблагорассудится. Я не утаил от Адамса, что с моей точки зрения было чистым безумием разлучать Вас с Вашими объектами даже на короткое время. Я не вижу никакого практического использования, важность которого могла бы оправдать перерыв в основных исследованиях.

Искренне Ваш Э.Э.Лоренсен.

«Острова Флорида‑Кис не прельщали меня ни своими топями, ни высокими деревьями, ни шоссейной дорогой с переброшенными от острова к острову мостами, доходящей до Ки‑Уэст. Остров со скалами, вот чего мне хотелось, остров, который был бы действительно опоясан рифами, – и когда я увидел утесы Хуатвея со стоявшей на якоре у маленькой пристани „Кариби“, сердце мое забилось сильнее. „Кариби“ – это прекрасная лакированная игрушка для взрослых, мечта подростка, осуществившаяся еще в том возрасте, когда это может приносить радость. А сейчас мне приходится делать насилие над собой, чтобы заставить себя выплыть на ней в море. Арлетт читает на носу, если бы она осталась со мной, мы снова начали бы говорить о Фа и Би, а когда я здесь один, в кабине, сижу согнувшись за рулем „Кариби“, я немного успокаиваюсь. Она знает это, ей тоже тяжело, и она только притворяется, что читает. Отсюда, где я нахожусь, я вижу с другой стороны рубки только поля огромной соломенной шляпы, защищающей ее голову от солнца. Она, наверно, сняла бикини, чтобы солнце могло позолотить незагоревшие места ее кожи. Даже думать о ее теле не доставляет мне сейчас удовольствия. Странно, как душевная боль уничтожает даже само желание, хотя любовь остается. Как видно, в страдании есть что‑то ущербное, заставляющее вас еще больше утрачивать самого себя, увечье, требующее все новых и новых увечий. Какое глубокое заблуждение думать, будто страдание может быть каким‑то магическим благом! Страдание – это поражение, паралич, унижение. Ничего хорошего никогда не было им порождено, над ним надо одержать победу, и я, чтобы выйти победителем, играю сейчас с „Кариби“, эта яхта – мой наркотик, бортовая качка меня убаюкивает, я бегу от самого себя, я сознательно бегу от самого себя, положив обе руки на штурвал, я подставляю „Кариби“ юго‑западному ветру и сам приваливаюсь к левому борту. Ветер поддерживает меня, через равные промежутки времени по моему бедру перекатываются длинные волны, атакующие меня сбоку. Я продолжаю свой путь в открытое море, передо мной простирается необъятность океана без единого следа человека. Позади меня земля, в туманной дымке она становится все меньше и меньше, запахи травы, листвы и дыма постепенно растворяются в соленом воздухе, и как‑то острее пахнет свежий лак, которым выкрашена яхта. За мною – след, не прямой, а изогнутый по левому борту, так как относит вправо. Я делаю, наверно, восемь узлов. Я прорезаю себе дорогу, отбрасывая пену по обеим сторонам форштевня, на моем большом голубом парусе ни единой складки, он весь надут сверху донизу, ярко‑красный генуэзский кливер надувается как воздушный шар, мачта прогибается от напора ветра, ванты правого борта натянуты и – вибрируют, как струны скрипки, под сильным нажимом прекрасного бриза в четыре балла, который все крепчает, но не грозит такой опасностью, чтобы я стал сматывать паруса и искать убежища. На небе ни облачка, солнце еще высоко, голубизна моря успокаивает нервы. Прекрасный темно‑голубой тон, не внушающий тревоги. Волны и ветер сдерживают себя, позволяя ощутить запас силы, подобно тигру, который сладко мурлычет в то время, как могучие мускулы перекатываются у него под кожей, как волны, которые лишь вздымают воду, но не буйствуют. Я сжимаю пальцами штурвал ради удовольствия поласкать полированное красное дерево, но яхта не требует моего управления, „Кариби“ идет ровно, без резких кренов и рывков, господствуя над ветром и волнами, скользя в тишине или, вернее, среди легких шумов, робких, убаюкивающих, из которых тишина создана; нос разрезает воду, как будто разрывает шелковую ткань, волны с плеском ударяют о бока корпуса, ветер свистит в натянутых вантах, поскрипывают блоки, корпус яхты жалобно всхлипывает, когда он падает в провал между двумя волнами, и напряженно дрожит, когда он вновь начинает взлетать на спину волнам, наполовину птица, наполовину рыба, одно крыло красное, другое голубое, и тело – прекрасное, обтекаемое, гладкое, лакированное, скользящее по морю.