Но однажды мне подумалось: жить такой стариковской жизнью я не сумею; напрасно согласился оставить Москву и переехать на постоянное жительство в Питер. Тут у меня мало друзей, никто никуда не зовёт — засохнуть можно.

Вскинулась эта мысль, и я уже не испытывал прежнего удовольствия от прогулок по парку, начинавшийся утверждаться покой вновь вылетел из души, и я со всё усиливающейся тревогой думал, правильно ли я поступил…

Вечером Люша приезжала, и мы начинали ужинать или пить чай. Я ждал Люшиных рассказов, но она мне ничего не говорила о своих баталиях на книготорговом фронте.

— Что-то ты молчишь подозрительно, а я жду твоих докладов.

— Будет что-нибудь интересное — доложу, а так… пустяки разные. О них и говорить нечего.

— Покой мой бережёшь.

— И то верно. Ты и так натерпелся со своими книгами, теперь я их решила понянчить. У меня рука лёгкая. Чего-нибудь, а добьюсь. К тому же сам ты мне высказывание Пушкина приводил: стихи тогда пишутся, когда покой в душе наступает. Пусть твоя душа успокоится, тогда ты и снова писать начнёшь.

— Я?.. Писать?..

— Да, писать. Завтра компьютер нам привезут. Я уже деньги заплатила. Работу свою на современные рельсы поставим. Рукописи твоих романов на компьютер перепечатаю, на дискеты переведу. А там, глядишь, и деньги нам за книги пришлют. «Ледяную купель» в печать отдадим.

Я на это ничего не сказал. Не хотелось разводить минорных настроений. Люша только что окуналась в литературную купель — ещё не замёрзла, не остыла.

Любопытно всё в нашей жизни получается: идешь-идешь, и погода прескверная, мелкий дождь назойливо моросит, холодные струйки уж за воротник рубашки поползли, а тут вдруг солнце проглянуло, и на хорошую дорогу ты вышел — веселее на сердце стало, и поступь легче, на душе просторнее.

Я иногда думаю: изменились обстоятельства, случай счастливый подоспел — и тебе уже хорошо. Но многомудрый старец из Псково-Печерского монастыря, мой духовник архимандрит Адриан, не раз говорил: «Ничего случайного не бывает, всё оттуда, от нашего Вседержителя и небесного отца…» И пальцем наверх покажет.

Ясным солнышком для меня явился компьютер, на который Люша переводила готовые главы «Последнего Ивана». Первые страницы этой книги запрыгали, затрепетали на экране этой удивительной машины, подлинного чуда двадцатого века.

А тут ещё подоспел новый приятный сюрприз, совсем неожиданный: я получил от секретаря Ленинградской областной писательской организации Анны Павловны Радзивилл приглашение стать членом их коллектива. Может быть, это был первый случай, когда за всё советское время в Союз писателей человека приглашали. По крайней мере, я такого случая не знал. Сам же я, хотя и имел уже много книг, и окончил Литературный институт, и руководил крупнейшим издательством, но в этот почётный, элитный круг людей не просился, заявлений никогда не подавал. Не хотел ставить себя в положение человека, который старается уверить других, что он уже готов, уже созрел — примите меня в своё привилегированное общество.

Я поблагодарил Анну Павловну за оказанную мне честь и подписал присланные мне бумаги.

Как-то мы зашли в издательство, и тут нас ожидала приятная новость: из Москвы и других городов стали поступать заказы на «Настю». Вначале запросили несколько экземпляров, затем две пачки, а уж потом пошли письма от библиотек, книжных магазинов и отдельных читателей. Люди благодарили за роман, рассказывали подробно о том, что особенно в нём понравилось.

Пошли письма и на наш домашний адрес. Теперь уже мы получали деньги не только за книгу о Шичко, но и за «Настю». Появились деньги и в издательстве. Людям платили зарплату.

Люша смотрела на меня с победоносной укоризной.