— Пересказ этой сладострастной сцены, — сказал Архиепископ, — всегда трогает меня до слез. Взгляни! — Его клиновидный фаллос вновь стал объектом блестяще продуманной и великолепно исполненной дрочки. — Да! — подытожил эмоциональный священнослужитель, — она насмотрелась такого, что если бы сии картины выгравировать иглой в уголках глаз, это послужило бы предостережением тем, кого еще можно предостеречь. Она наблюдала, как семьдесят восемь дервишей насиловали Джорджа Г.рд.на в семьдесят восемь ран, нанесенных копьем. Ее вадемекум трепетал под похотливой скалкой сэра Г…та С…та на пыльной площади Абу–Клеа: она держала на своих черных коленях голову умирающего героя и приняла последнюю кончину, которую тот спустил по эту сторону небес в ее вместительную ротяру. Она единственная отомстила Араби–Паше, выставив на поле брани Тель–эль–Кебира свою пизду и за одну ночь заразив сифаком одиннадцать тысяч томми. Она была ветеранкой, что встала на рассвете у статуи Мемнона и своим мелодичным пердежом заглушила пение легендарной скульптуры. Некоронованная Императрица человечества, падаль для миллионов жеребцов — она была моей любовью, моей непорочной голубкой! Именно мне, простому мальчонке–содомиту с Бискайского залива, эта несравненная сорвиголова дарила брызжущую слизь своей прямой кишки и склизкие выделения своего нагнетательного насоса, а также гладкий от молофьи немой оракул — свою раздутую картофельную яму.

Мне, лишь мне одному — смачные утренние минеты!

Лишь мне — перепихоны, усиливающие аппетит перед завтраком! Лишь мне — послеобеденная содомия, а также грудные и подмышечные утехи, которыми поглощены мудрецы с пяти часов дня до самого ужина. Лишь мне — несказанные вечерние и ночные восторги! Ах, ебля, как ты отрадна!

Но я отвлекся. Страсть дикого бедуина к своему неутомимому скакуну — поистине тема для самого возвышенного из поэтов. Вот, — грациозным взмахом руки он показал на верблюда Хасана и, с бесподобной ловкостью направив его громадный таран в свое геморроидальное, свищеватое очко, засосал внутрь, — верблюд. Посмотри, с какой радостью ныряет он в мой говнопровод! Как энергично его любовные мочки бьются о мою задницу! Как он достреливает своим шотландским бульоном аж до самой ободочной кишки! — Кстати, я тебе не рассказывал, как к…ь А…и проворонил собственную коронацию? — Я покачал головой и кончиком тимошки. — Дело было так, — продолжил Архиепископ, пока верблюд по–прежнему играл роль капитана Шоу (тип, скорее, свободного, нежели подавляемого любовника), отправляя пенистые сливки, похожие на рекламу палочек для бритья, в дымящиеся кишки восторженного целибатника. — Как тебе известно, к…ь Э…д, в бытность П…м У…м, предавался всевозможным порокам. Впрочем, нет! Хотя затычки Фреда А…ра и многих других обследовали все трещинки его естественных отверстий, все оспинки его червивой плоти, все жировые складки его тучного тела, блаженство короля оказывалось под угрозой, его вера в справедливый миропорядок колебалась, а сама его душа пускалась в новую сомнительную затею, стоило ему хоть на миг представить (продолжай, Хасан!), что Провидению больше нечего ему предложить.

Однажды весной в В.ндз.ре миссис Артур П…т принимала ванну из липкой спермы… нет, не самого П…та и даже не к…я! Ты спросишь, чей же? Липкой спермы Клохтуна — Человека–штопора.