|
Строго говоря, то, что он рассказывал, трудно было назвать информацией. Валера рассказывал об атмосфере, об оттенках и нюансах. Несколько раз Ильюхин перебивал его уточняющими вопросами, и по лицу полковника было трудно понять, доволен ли он ответами. Больше всего, как показалось Штукину, Виталия Петровича заинтересовало то, что в окружении Юнгерова, говоря о расстреле в лифте, часто вспоминают Гамерника – однако именно по этому поводу дополнительных вопросов почему-то не последовало. Заканчивая свой рассказ, Валера протянул Ильюхину смятый и сложенный вчетверо лист бумаги, который достал из заднего кармана джинсов:
– Тут я записывал данные людей, их функции, телефоны. Связи… также номера автомашин. Правда, думаю, что все это они никак не скрывают и сами. – Не скрывают, – кивнул Ильюхин. – Но передать все это мне в сведенном виде – вряд ли бы согласились. Поэтому ты бы, брат, поаккуратнее как-то… Ты такие бумажки с собой в карманах так просто не таскай. Случайность – это дело такое… Штукин пожал плечами: – Я понимаю… Но в разведшколе «Абвер-Рига-2-2» я не учился и потому более четырех телефонов подряд запомнить просто не в состоянии. Ильюхин собрал морщинки вокруг глаз – и ими только и улыбнулся: – Не учился, говоришь? А нервы в критических ситуациях именно такие, как у выпускников этой школы. – Совпадение, – отрекся Валера. – Мамой клянусь. – Вот тут верно. Полковник замолчал, потом неторопливо закурил сигарету, видно было, что он хочет сказать еще что-то. Штукин никак не стал проявлять свое любопытство, дождался, пока Виталий Петрович сам вернулся к волновавшему его вопросу: – Вот я о чем еще поговорить хочу, и уже мимо шуток… Значит, для окружения Юнгерова причастность Гамерника к вашему расстрелу не такая уж и тайна? Валера напрягся: таких формулировок в его рассказе не было, он это точно помнил. А Ильюхин добавил, будто с самим собой разговаривал: – А ведь и правда, воняет от этого Гамерника… Штукин осторожно кашлянул, но Виталий Петрович словно бы продолжал грезить: – Главное, чтобы эта вонь не стала естественной средой, а то недавно совсем… Полковник осекся, посмотрел на Штукина и потер лоб пальцами, которыми еще и сигарету держал. Валера вдруг по-настоящему разволновался: – А что случилось-то, товарищ полковник? Я ничего не понял про вонь и естественную среду. – А… – махнул рукой Ильюхин, и столбик пепла с сигареты упал прямо на стол: – Заехал тут недавно я на одно место убийства. Ну, труп там пролежал уже суток пять, атмосферу ты представляешь. А опер из РУВД ходит по квартире и стаканчик мороженого – черносмородинового – лижет. Сказал, что по дороге купил… Конечно, они привыкли, и я уж точно привык… Но – неправильно это! Понимаешь?! Неправильно! Странное дело, полковник вышел из себя больше, чем когда шел очень тяжелый разговор о случае с Николенко. Валера облизал пересохшие губы и осторожно поинтересовался: – Виталий Петрович, вы не переживайте так… Насчет мороженого… Я тут с вами солидарен… Я вот только не понял, причем тут Гамерник? Ильюхин ничего не ответил, будто и не слышал вопроса вовсе. Вместо ответа он сам спросил: – Значит, вокруг тебя симпатичные интересные люди? Штукин кивнул: – Люди серьезные. И не столько симпатичные, сколько обаятельные. – Я это предвидел. – Полковник старался говорить сдержанно, но все же совсем скрыть неудовольствие не смог. – Охмуряют тебя! Кто больше старается? Валерка покачал головой: – Да они не стараются, они просто – живут естественно, не строят из себя, смеются громко, орут громко, если ругаются… – Все? Вот прям все такие? – Н… ну… не все, наверное… – А злобные есть? Или одни только юные натуралисты? Штукин думал всего секунду: – Есть такой – Ермилов. |
