Итак, Джорджи стала женой сына рабыни, получившей вольную. Человека, в жилах которого текла негритянская кровь. Джорджи хорошо знала, что как истинная дочь Юга, она должна прийти в ужас. Но разве Пирс чем-то отличался от мужчины, который целовал ее пять минут назад? Он был все тем же Пирсом, в которого она влюбилась с первого взгляда, тем же ослепительным широкоплечим красавцем, при виде которого ее бедное сердце готово было выскочить из груди. Ее по-прежнему влекла бесшабашная дерзость Пирса и его несносный упрямый нрав. А при воспоминании о проведенных вместе ночах любви остатки благоразумия разбивались вдребезги.

Должно быть, такие же чувства испытывала ее мать, девушка из почтенной пресвитерианской семьи и непоколебимыми устоями, когда она сбежала из дома с французом-католиком, не имевшим ни кола, ни двора, с бродягой, чья жизнь проходила на пароходах. Дедушка Уинстон так никогда ее и не простил, не смирился с ее замужеством и не признал мужа-язычника, на которого он до конца своих дней смотрел, как на грязь под ногами у добропорядочных людей. Но разве мама любила отца меньше только потому, что он был французом и католиком, а не шотландцем-протестантом? Мама не могла любить его сильнее, даже несмотря на все его грехи. А отец… он просто боготворил маму, хотя иногда она бывала резкой и прямолинейной. Их любовь продолжалась до самой смерти мамы, в их жизни не было места для взаимных упреков и сожалений.

Вековые предрассудки оказались бессильными перед любовью.

Джорджи, наконец, собралась с силами и взглянула на Пирса, который с отсутствующим видом теребил пуговицу у себя на рубашке. Черты его лица вдруг как-то обмякли…

Казалось, он полностью смирился с поражением и ждал окончательного приговора. Он был уверен, что Джорджи его отвергнет. А она не могла перенести страданий этого красивого и сильного мужчины, который всегда предупреждал ее малейшее желание и спешил к ней на помощь в самые тяжелые моменты жизни. Ведь они столько пережили вместе. Неужели Пирс думает, что она отвергнет его из-за каких-то глупых предрассудков и считает ее любовь минутным капризом, легкомысленной забавой.

Нет, надо с этим покончить навсегда. И немедленно.

— Да, поторопись же ты наконец. Раздевайся. Служитель дал нам всего один час. Разве ты забыл?

Джорджи сняла сорочку, а потом быстро сбросила с себя оставшуюся одежду. Пирс, не отрываясь, молча смотрел на нее.

— И это все, что ты можешь мне сказать? — спросил Пирс. — Побыстрее раздевайся. После того, что я тебе рассказал?

— Если бы ты все рассказал вчера, а еще лучше на прошлой неделе, мы бы уже весело плескались в ванной. Да сними же наконец свои дурацкие ботинки, — Джорджи протянула руку, вырвала у него рубашку и швырнула ее на скамейку.

Пирс тупо уставился на валявшуюся на скамейке груду одежды. Джорджи взобралась на табуретку, которая стояла рядом с громкой лоханью, и нырнула в чудесную прохладную воду, которая так давно ее привлекала. Живительная влага сразу же уменьшила усталость, изнуряющая жара куда-то исчезла, так же как и грызущие душу сомнения, когда Джорджи вспомнила о том, как добр был ее Пирс с маленьким негром-жокеем. Теперь-то она знала, почему он так хотел выкупить «девственницу в Сан-Франциско».

Сердце Джорджи переполняло сострадание к возлюбленному. Всем своим существом она разделяла его страдания. Теперь она поняла, почему Пирс не хотел возвращаться в Луизиану. Он просто не мог этого сделать. Да и самой Джорджи совсем не хотелось, чтобы ее ребенок стал жертвой страшных предрассудков, царивших в высшем свете Юга.