Вот так, рассуждая, прокурор довольно быстро доехал до колонии. Выслушав доклад начальника исправительно-трудового учреждения, Вязалов приказал привести осужденного Литягина и оставить их вдвоем. Начальник, уходя, попытался еще раз оправдаться. Раньше такую ситуацию и представить было нельзя, а теперь черт знает что творится. Шум поднимать и привлекать к себе внимание никому не хочется. Вытолкаешь за ворота — так завтра начнут полоскать в газетах и вспоминать все грехи… Может, он сознательно провокацию устраивает, чтобы привлечь внимание? Вязалов устало махнул рукой — все и так понятно, веди.

Литягин за прошедшие годы изменился не сильно. Разве что похудел и посмуглел еще больше. А так как был жилистым, кучерявым, цыганистого типа мужичком, так и остался. И привычка та же — смотрит куда-то в сторону, изредка бросая на собеседника цепкий, оценивающий взгляд.

— Здравствуйте, гражданин Литягин, — уважительно, но в то же время официально поздоровался Вязалов.

— Здравствуйте, гражданин прокурор, — спокойно ответил тот.

Вязалов какое-то время помолчал, пытаясь угадать, как себя поведет Литягин, в каком он психологическом состоянии — настроен агрессивно, будет права качать или можно говорить спокойно. Но по художнику понять что-то было трудно. И прокурор неожиданно разозлился на самого себя. Чего ты тут перед ним елозишь? Не хочет выходить — пусть сидит. И пропади все пропадом. Что, ему перед этим Литягиным теперь чечетку покаянную бить? Не он, Вязалов, так другой бы прокурор оформил ему срок. Время было такое. Вот пусть на время и жалуется.

— Что-то я вас не пойму, гражданин Литягин, вас досрочно освободили, а вы выходить не хотите, — сухо сказал он. — Неужели так на зоне понравилось? Не верю. Тогда чего вы добиваетесь?

Художник пожал плечами.

— А у вас время есть, гражданин начальник?

— В смысле?

— Ну, вы меня выслушать можете? Я готов объяснить все, но в двух словах не получится. Тут разговор обстоятельный нужен.

— Время у меня есть. Я готов вас выслушать.

Литягин положил ногу на ногу, обхватил ладонями колено и начал неторопливо рассказывать:

— Вы вот правильно говорите, что на зоне человеку нравиться нечему. Потому что зона — это обвал на тебя дерьма. Оно льется на тебя беспрерывно, окружает со всех сторон, душит, давит… Я когда сюда попал, то, честно говоря, подумал, что долго не протяну и очень быстро здесь сдохну. Не представляете, как мне стало страшно от всего… И главное — вонь. Вонь вообще, и человеческая вонь особенно. Понимаете, глаза можно закрыть, уши заткнуть, а от вони не спрячешься, даже если дышать ртом…

Литягин прикрыл глаза, и лицо его исказила гримаса отвращения.

— А потом я вдруг понял, что надо сопротивляться. Надо жить, а что со мной будет — Бог разберется…

— Вы что — верующий?

— Ну, как верующий… Я верю, что есть кто-то, кто видит и слышит тебя… И судит… Это именно тот, кто дал тебе, за что в этой жизни держаться. А вот сможешь ли ты держаться, тут уже твое дело. Хочешь — держись, даже если кровь из-под ногтей, а хочешь — разжимай пальцы и вались в преисподнюю…

Литягин помолчал.

— У меня детство было тяжелое, бедное. Мать была строгая до свирепости, но зато в душу не лезла, не мешала. А отец был больной человек, который не мог обеспечивать семью. Он мне постоянно читал, когда у него были силы… Читал все подряд, а я запоминал. Ну еще я любил рисовать и лепить. Помочь мне родители тут ничем не могли, потому что сами к этому делу не имели никакого отношения.