— Он меня замучил, — жаловалась Королева. — Что я буду там делать?

Времена, когда санкюлоты меняют бабушкину метрику, чтобы только жить на Брайтон-Бич.

Губарь исчез, с грустным видом подмигнув на ходу Иванову.

— Ты на чьей стороне? — спросила Королева, когда шаги Губаря стихли в комнатах.

Власть над вещью — когда ты запускаешь руку в чужой карман или выигрываешь в лотерею матрешку — мораль не играет роли, а лишь механистичность, свойство глядеть на нее как на собственность — вот что всему корень, и неважно, понимаешь ты это или нет, в любом случае ты не проигрываешь — так устроен мир.

— Я ни на чьей стороне, — признался Иванов. — Я сам по себе. Плыву по течению.

Она покачала головой и вздохнула. Немногое, что она безболезненно могла сделать для него и для себя. Не могла справиться со своими стереотипами, ей всегда нужно было белое и черное, но это не делало ее хуже или лучше. Она была такой, какой была, с надменностью африканской львицы, только не с желанием нравиться.

— Стареешь, — безжалостно констатировала она.

— Да, — согласился он, — где-то здесь, — постучал себя по груди и подумал, что человек представляет из себя не то, как он трезво себя оценивает, а состояние духа.

Ему не стоило играть с нею, для этого она была слишком умна, но и откровенничать он больше не собирался. А только подумал: "Вот нам за все грехи..."

Она подняла на него спокойный взгляд, и в глазах у нее появилось выражение той девчонки, которая опиралась рукой на станок в третьей позиции и, безжалостно и горделиво задирая острый подбородок прямо в зеркало, даже когда изнуряла себя до изнеможения экзерсисами, даже когда была совсем на мели, но вынуждена была улыбаться, даже когда выходила из комнаты с явно заплаканными глазами, — всегда держала себя в узде, ибо кому нужна жалкая овечка. Танцевать она обожала. Но ей надо было родиться не в этой стране и не смотреть теперь на него так, словно рушилось мироздание.

"Она никогда не примирится", — понял Иванов.

Но она вдруг произнесла:

— С некоторых пор я поняла, что только власть имеет ценность! — и посмотрела Иванову в глаза. — Ты понимаешь меня?

— Да... — произнес он удивленно, — понимаю. Но зачем? Зачем это тебе, когда ты красива и талантлива, как не знаю кто, зачем?

— Ты ничего не понимаешь... — задумчиво произнесла она, — ничего...

— Что же я должен понять? — удивился он.

— Наступает момент, — она ожила, словно мысли, которые она в себе носила, придали ей новые силы, — когда ты понимаешь, что мир другой, не такой, каким ты его представляешь, и что твой талант никому не нужен. Вот тогда ты начинаешь думать, что пока ты недовольна жизнью, она проходит бесследно.

— Да, — сказал Иванов, — это я могу понять, но ведь это неправильно...

— Всем на это наплевать, — произнесла она так, что ему не понравилось. — Разве не так?

Долгое время она несла превосходство, как плакат, на котором значилась одна и та же фраза: "Я так одинока..." или "Не судите обо мне строго...", но оказалось, что туда можно было добавить еще кое-что, например "Я вас презираю!".

— Я всегда жила по принципу: говори правду, и низкие люди будут избегать тебя... — призналась Королева, ожидая от него неизвестно чего, и он приготовился услышать продолжение, но тут появился Губарь, водрузив на стол початую бутыль белого вина, и они замолчали. Губарь взял холодную котлету и настроился на философский ряд:

— Я тебя предупредил? Предупредил! — Загадочно посмотрел на Королеву, словно собираясь выдать тайну.