Обрез великодушно это оценил. К удивлению, возмущению или даже презрению многих — не только не отомстил Антонине за донос, но даже признал ее действия продиктованными высшим чувством. Наградил ее за спасение ему имущества, и десятикратно снизил кару наивысшим признанием, о котором могли только мечтать его давние и верные любовницы — взял ее за жену и вернулся с ней к старой профессии на пограничье.

В 1921 году переехал на юг и изменил базу с Дисны на подольский Подволочиск. Оттуда он руководил контрабандными акциями в еще большем масштабе. Значительно расширил ассортимент контрабандных товаров, изменил способ действия и нанял новых лазутчиков. К эфиру прибавились также другие товары — такие как брага, кокаин, льняное семя, папиросы, меховые шкурки, соль и сахарин. Вместо провоза контрабандных товаров, как до сих пор — на бандаже, то есть в двух пакетах, одном на животе, другом на спине, скрытых под одеждой контрабандиста — применил систему посылок и писем, оформленных на предъявителя. Его лазутчиками были нередко местные дети, которые свою работу воспринимали как большую забаву. Лично рисковал очень редко, потому что не хотел во второй раз попасть в печально известный Святой Крест и осиротить жену и дочку Элзуню, которую любил тем сильнее, чем яснее со дня на день оказывалось, что ребенок урод.

Шли годы, его богатство росло, его деятельность приводила в ярость польских и советских пограничников, а его самых заядлых врагов по-прежнему неизменно находили в оврагах и в лесах с простреленными головами. В течение десяти лет после выхода из тюрьмы бывший король эфира стал королем Подолья, повеса — образцовым супругом и страстным посетителем церкви, а пьяница и гуляка — убежденным трезвенником.

Его опухшие глаза, небритые щеки, а также жесткие волосы и неприятный запах изо рта не были, следовательно, этим июньским утром печальным остатком алкогольной ночи, а последствием какого-то состояния духа, о котором его гости не имели ни малейшего понятия. Ни Моше Кичалес, ни Виктор Желязный не ведали, почему в тот день рано утром были приглашены в великолепную новенькую виллу Ханаса на львовской Погулянке. Они сидели так в молчании и ждали объяснения, — лениво рассевшись в креслах, с бокалами французского коньяка в руках, с египетскими папиросами в зубах. Оглядывались по кабинету, украшен полосатыми обоями и картинами, изображающими какие-то меланхоличные равнинные пейзажи.

Зигмунт Ханас вышел из-за стола и занял третье, свободное кресло.

— Друзья, — начал сильным зычным голосом. — Мы знакомы с тех времен, когда еще я действовал в Подволочиске. С самого начала вы связали меня во Львове и в Тернополе с кем нужно… Мог благодаря вам реализовывать товар. Мы являемся одной компанией! — Наступила тишина. Ханас медленно переводил взгляд с одного на другого гостя. Приглашенные издавали нечленораздельные звуки: пили коньяк и с шипением выпускали дым. — Когда я закончил с делами на Подолье, — Ханас потер пальцем покрасневшие глаза, — вы приняли меня здесь во Львове как своего. Я не вмешиваюсь здесь в ваши дела, я живу себе спокойно с капитала, обитаю с семьей в этой хате, иногда только выгорит что-то пригодится… Мой обрез, — он указал рукой обрез, висящий над столом, — иногда выстрелит в каком-то вашем деле… Мы помогаем друг другу.