– А я не понимала, почему в твоей компании младшие мальчики на улице беспрекословно подчинялись старшим, так же, как издавна заведено повиноваться родителям в семьях. Почему старшие говорили с ними повелительным тоном, будто имели на это право, и те слушали их покорнее, чем родителей? Ведь не старшим братьям подчинялись, чужим пацанам. С меня было достаточно домашнего «хомута» и навешивать на себя зависимость еще и от какой-то там сомнительной компании я категорически не желала. Я хотела хотя бы на улице быть свободной от чьего бы то ни было гнета.

– Я понимала, что извиняться перед родителями можно только за малые проступки, и уже не ждала прощения. Я не видела дороги назад, потому-то была непрошибаемая и училась кое-как. А вот тебе мне совестно было врать. Рядом с тобой я казалась себе нелепой, никчемной, жалкой. Не возражай, – с горькой усмешкой добавила Инна.

– Если бы ты с рождения попала в деревню, возможно, не пришлось бы тебе проходить столь тернистый путь становления и взросления.

– Свинья всегда грязь найдет, – критически восприняла Инна попытку Лены оправдать ее детско-отроческие «вывихи».

– Раскрепощенная была. По-своему самоутверждалась. Важен не поступок, а намерения, с какой целью он совершался, – заметила Лена.

Мелькнула неожиданная мысль: «Предстоящая скорая смерть сейчас рассматривается ею как акт недопустимости самоутверждения?»

– Внесу твое заявление на счет своей доброй памяти, как в банк, чтобы пред вратами…

Я была наглой девчонкой, которая могла что угодно сказать, про что угодно спросить. Мать, бывало, злится, мол, говори да не заговаривайся. Но я еще больше распалялась, а потом убегала от наказания в лес огородами, как раньше говорили, задами. Иногда страх вязал по рукам и ногам, а я все равно… Мать в след мне орет: «Вот влипнешь по самые уши, задашь работенку милиции, и песенка твоя спета». А я упорно стою на своем и горжусь своей способностью ей противостоять. Не боялась остаться за бортом жизни. Глупая была, стервозная.

– И тем более ценна твоя победа над собой.

– И взрослой ни чинов, ни званий не признавала. Отпугивала всех своей резкостью и категоричностью. А ведь на самом деле смелой не была. Так, пустая бравада, прикрытие. Вскипала из-за пустяков. Иногда это была решимость отчаяния, иногда от смятения бузила. Никогда не противилась искушению излить свой гнев.

– И, тем не менее, глупые детские наклонности типа бессмысленной непредсказуемой жестокости больше не заявляли о себе.

– Да уж лучше, чем ничего…

– Меня в детстве поражала твоя смелость и умение оспаривать любой неверный, с твоей точки зрения, довод. Отважно не сдавала позиций ни перед детьми, ни перед взрослыми. А я была тормозная. Вечно в ступоре.

– Ты не могла пойти наперекор своей совести. С тобою все напускное во мне исчезало.

Голос Инны слегка дрогнул. Она чуть приподняла голову, словно прислушиваясь к отзвукам дней давно минувших.

– Много чего я не могла. Вот говорят, что в детстве все люди вокруг кажутся славными, потому что в эти годы больше замечаешь хорошего. А я так никогда не думала. Мне даже мать недолго казалась образцом добродетели. Только лет до пяти мысли не допускала, что в ее жизни могут быть бесчестья и поражения. А потом… Конечно, первое время я в полной мере в этом не могла признаться даже самой себе, но позже поведение скорректировала.