Местный экипаж повез Шэма, доктора, капитана и первого помощника — все четверо суетились вокруг бредившего Ункуса Стоуна — по узким улицам Боллона. Шэм держал раненого, доктор проверял повязки. Про себя он молился Великому Огму, толстому богу-распорядителю, одному из немногих, кого почитали во всем рельсоморье, независимо от особенностей местного пантеона. Боллонцы придерживались экуменических воззрений: храмы разрешалось открывать любым богам, были бы их верующие с деньгами. Однако Великому Огму они молились истово, с особым пылом, какого не наблюдалось нигде на других островах. Шэм понятия не имел, верит ли он сам во что-нибудь, и если да, то во что именно, но никогда не видел вреда в том, чтобы шепнуть пару словечек любому богу, чье имя подворачивалось на язык.

Когда они добрались до госпиталя, доктор остался там, ругаться с местными врачами о том, как лучше лечить больного. Вот почему на обратном пути к «Мидасу» капитан заговорила, наконец, с Шэмом.

— Каково твое профессиональное мнение, Суурап? — спросила она.

— Э-э-э… — Профессиональное мнение! Он мог бы профессионально объяснить ей, что лучше всего вырезать ножом на брюхе деревянного манекена, если надо убить скуку, но разве она об этом спрашивает? Он пожал плечами. — Доктор Фремло, кажется, не теряет надежды, мадам.

Она отвернулась.

Шэму предстояло вернуться в госпиталь на следующий день, за распоряжениями. Пока же он был свободен.

Теперь, когда Ункус Стоун был пристроен, у всех точно камень с плеч упал, тревога рассеялась. Команда, как ни бранила Боллон и его обитателей всю дорогу, теперь вдруг загорелась желанием обследовать город. Люди разбились на группы согласно своим приоритетам. Яшкан и Линд потащились в какое-то неприятное заведение, где предавались скандальным и не вполне легальным развлечениям: впускали туда только по паролю, который, как они не уставали намекать, был им известен. Богобоязненные разошлись по церквам и храмам. Другие облизывались, предвкушая хорошую сухопутную еду. Иными овладела похоть.

Конечно, Шэма особенно интересовали последние. Он наблюдал за ними, когда они, хихикая, обмениваясь грубыми жестами, полупристойными шутками и сальными намеками, вполголоса обсуждали заведения, куда они намеревались отправиться. Да, он был заинтригован, но скромность пока еще побеждала в нем любопытство, и он, подумав, примкнул к компании Вуринама, Борра, Бенайтли, Кирагабо Лак и других веселых и крикливых членов команды, чьи намерения вполне прозрачно передавала громогласная интерпретация известной песни, которую рельсоходы поют, сходя на берег: «А мы идем напиться, напиться, напиться, до чертиков зеленых напиться (в ближний паб)».

Позже, однако, выяснилось, что песня вводила в заблуждение: они посетили не один паб, а много, кочуя из одного питейного заведения в другое, точно некое беспокойное племя, постепенно наливаясь спиртным и превращаясь из подвыпивших гуляк в мутноглазое, смердящее перегаром стадо с заплетающимися языками.

Первый паб назывался «Высокая Птица». То есть название было на боллонском, но вывеска изображала именно такое животное. Внутри было мрачно, темно, толкались, глазея друг на друга, приезжие и местные. Кирагабо поставила перед Шэмом крохотный стаканчик. Вкус его содержимого напоминал чернику, вывалянную в пыли.

— А что тогда взяла у тебя капитан? — спросила Кирагабо. — Когда покусали Стоуна?

— Кое-что из руин.

— О-о, да ты у нас блюдешь тайну. Что это было, Суурап-куурап?

— Да так, ничего особенного, — буркнул он и стал пить, а его товарищи принялись толкать его локтями и подшучивать над ним, требуя подробностей, так что большая часть пойла выплеснулась ему на одежду; потом Вуринам стал рассказывать жутко пошлый анекдот, и о Шэме все забыли.