8 марта 1702 года, в день смерти Вильгельма, Анна стала королевой Англии, Шотландии и Ирландии. На фоне других монархов она не выделялась привлекательностью, однако совершенно точно пережила больше несчастий, чем кто бы то ни было. Ей было тридцать семь, и за последние шестнадцать лет у нее случилось двенадцать выкидышей; из пятерых рожденных ею детей четверо умерли в младенчестве. Самому старшему из выживших, как мы уже знаем, было одиннадцать, когда он скончался. Годы траура и прерывавшихся беременностей оставили след как на внешности, так и на характере Анны. У нее была такая сильная подагра, что она всегда была вынуждена туго перебинтовывать ноги. Член парламентской комиссии, шотландец сэр Джон Клерк из Пениквика, прибыл как-то в Кенсингтонский дворец, чтобы засвидетельствовать королеве свое почтение, и в ужасе обнаружил Анну, которая «мучилась от очередного приступа подагры, испытывая сильнейшую боль». По его словам, лицо ее было «покрыто красными пятнами», платье – «мятым», а ноги – «в компрессах и каких-то ужасных бинтах». Это явно не соответствовало образу ее величества.

Вдобавок к физическому недугу Анна была крайне молчалива и застенчива на людях. На дворцовых приемах министры иностранных дел и послы нередко сидели около нее в полнейшей тишине. Первая статс-дама Сара Черчилль, герцогиня Мальборо, отмечала, что королева никогда не питала интереса к посетителям; она неохотно задавала вопросы и еще менее охотно отвечала на них. Ее беседа ограничивалась минимальным набором любезностей. Как долго вы в городе? Как вы находите здешнюю погоду? Анна не блистала ни умом, ни сообразительностью, а о делах государственных говорила «исключительно по заведенному порядку» или в тщательно разученной, тяжеловесной и скучной манере.

У ее немногословия имелись причины. Королева была сдержанной по природе и никогда не доверяла полностью ни своим суждениям, ни суждениям других. Джонатан Свифт, не раз наблюдавший ее при дворе, заметил, что «едва ли в Англии найдется еще один такой человек, который бы так деланно скрывал свои страсти». Однако были вопросы, в которых ей не требовалось притворяться. Она являлась ярой поборницей англиканства, истово соблюдала ритуалы и скрупулезно следовала протоколу. Королева непременно выказывала неудовольствие придворному джентльмену или даме, которые не к месту выбрали манжеты, парик или камзол.

День Анны начинался с молитвы в королевской часовне, а затем она погружалась в государственные дела; два раза в неделю королева посещала долгие заседания внутреннего кабинета (который в то время назывался «Тайный совет») – подобная практика всегда выводила из терпения ее предшественников, – а затем переходила к насущным делам: принимала послов, отвечала на прошения, подписывала свидетельства и письма, отправляла советы пэрам и прочим представителям знати. Однажды она посетовала архиепископу Йоркскому, что едва находит время для молитвы. Возможно, она, как женщина, не имевшая наследника, чувствовала себя ущербной. Осознавая, что представители Ганноверской династии дышат ей в спину, она отказывала выбранной наследнице Софии Ганноверской в разрешении приезжать в Англию. Королева боялась показаться бесполезной.

Первое обращение Анны к палате лордов спустя три дня после смерти короля несомненно стало настоящим испытанием для робкой и осторожной женщины. С трона в палате лордов она объявила: «Я знаю, что я англичанка до глубины души, и я со всей искренностью заверяю вас, что сделаю все, чего только можно ожидать или хотеть от меня, ради блага и процветания Англии».

Отсылка королевы к ее английскому происхождению была, несомненно, выпадом в сторону Вильгельма, которого она всегда презирала, и намеком на его непомерную любовь к Голландии.