|
Она с разворота наотмашь ударила рукой, и дядя выронил ужа, и Рэй увидел, как тот стремительно юркнул в шкафчик под раковиной. Тетя Лерлин выбежала из дома на веранду и села в кресло-качалку, где оставалась довольно долго. Дядя Эдди и Рэй вышли к ней, но она не обратила на них никакого внимания. Лицо у нее хранило ледяное выражение. Она даже не моргала. Она не пожелала разговаривать с дядей Эдди, когда он извинился. Она не пожелала разговаривать и с Рэем тоже, поскольку он находился рядом и знал, что должно произойти, и даже нечаянно рассмеялся. Она просто сидела в кресле-качалке, дрожала и смотрела неподвижным взглядом на противоположную сторону улицы, на азалии Сейбел.
– У Лерлин… – подмигивая, сказал Рэю дядя Эдди на кухне, – у Лерлин сейчас просто нервы взвинчены, понятное дело. – Он взял с блюда бутерброд с тунцом и откусил от него. Потом уставился на бутерброд с таким видом, словно тот отхватил кусок от него самого. – Может, глянешь, нет ли в холодильнике еще пива, Рэй? Рэй нашел еще банку. Дядя Эдди откусил следующий кусок, прожевал и запил пивом. Потом бросил взгляд в сторону веранды. Он производил впечатление человека, любящего поесть. Он приходился Рэю дядей, поскольку совсем недавно, два месяца назад, женился на Лерлин, сестре матери. Рэй едва знал Эдди, но по тому, как держалась тетя Лерлин, когда знакомила их, он заключил, что должен относиться к нему так же, как к своему первому дяде, Спенсеру, который погиб в аварии два года назад, когда Рэю было одиннадцать. Но у Рэя не получилось. Они были слишком разными. Эдди был маленьким человечком с безволосым лицом, мягким и розовым, как у младенца, и темно-голубыми глазами. Иногда казалось, что в них нет ничего, кроме темно-голубой пустоты. Свою черную шевелюру он, вероятно, чем-то смазывал, поскольку она все время блестела. Он пару лет служил на флоте, где сделал себе татуировку на предплечье: орел с распростертыми крыльями, с бомбой в когтях. Рэй пытался представить дядю Спенсера с наколотым на руке орлом, но не мог. Дядя Спенсер брился каждый день, но все равно подбородок у него оставался таким колючим, что, когда он терся им о живот Рэя, Рэй смеялся до колик. – Твоя мама такая же? – спросил дядя Эдди. – В каком смысле? – Нервная. – Он стер с подбородка каплю майонеза тыльной стороной ладони. – Дерганая. Раздражительная. Твой отец наверняка действует ей на нервы. – Нет, – сказал Рэй, напрягая ум. Какой была мама? Он не мог выразить словами. – Вообще-то не такая. – Какая «не такая»? – Нервная. – Неужели? – Ну, может, немножко. Дядя Эдди улыбнулся, удовлетворенный вторым ответом больше, чем первым. Улыбка у него была впечатляющая. Когда он улыбался, его губы поначалу оставались сжатыми, а потом медленно раздвигались, обнажая все тридцать два зуба. – Я так и думал, – сказал он. До недавнего времени дядя Эдди работал коммивояжером. Он продавал репродукции величайших произведений живописи – причем напечатанные не на мелованной бумаге, а на твердом толстом картоне. Он продавал и рамки тоже. И то и другое он возил в специальном кейсе длиной четыре фута, высотой три фута и толщиной два дюйма. Но теперь он покончил с торговлей. Накануне вечером Рэй слышал, как они с отцом разговаривали в гостиной, пакуя вещи, и дядя Эдди сказал, что компания, на которую он работал, стала ненадежной, не успевает вовремя поставить огромное количество репродукций, обещанных покупателям, или вообще не имеет товара в наличии – одним словом, стала ненадежной. Он не может работать на такую компанию, поэтому уволился и сейчас временно сидит без работы. Но он оставил себе кейс, полный образцов, который держит на заднем сиденье своего автомобиля, светло-зеленого «додждарта». |
