|
— Он помолчал с минуту, а потом продолжал: — И не только слова оказывают на меня такое действие… но и вещи тоже… и люди… вот ты сидишь рядом со мною на подлокотнике кресла и, очевидно, воображаешь, что я тебя вижу… но я тебя не вижу, потому что я тебя не понимаю… Я могу дотронуться до тебя и все равно тебя не понимаю… Вот я трогаю тебя, — сказал он и в каком-то исступлении дернул меня за полу халата и обнажил мою грудь, — вот я дотрагиваюсь до твоей груди… я ощущаю ее форму, тепло, очертания, я вижу ее цвет, ее округлость. Но я не понимаю, что это… я твержу себе: вот округлый, теплый, мягкий, белый, выпуклый предмет с маленьким, круглым и темным соском посредине… Он создан, чтобы выкармливать молоком детей, он доставляет удовольствие, когда его ласкаешь… но я ничего не понимаю… я говорю себе: он прекрасен, он должен вызывать во мне желание… но я все равно ничего не понимаю. Теперь тебе ясно? — спросил он злобно и так сильно сдавил мою грудь, что я не смогла сдержать крика боли. Он тотчас же отпустил меня и задумчиво произнес:
— Вероятно, такое непонимание как раз и порождает жестокость… многие люди пытаются обрести связь с реальностью, причиняя боль другим. На минуту воцарилось молчание. Потом я спросила: — Если это действительно так, как же ты можешь заниматься всеми своими делами? — Какими, например? — Не знаю… но ты говоришь, что распространяешь листовки… что ты сам их пишешь… если ты не веришь, как же ты можешь писать и распространять их. Он разразился громким саркастическим смехом: — Я делаю вид, будто верю. — Но это же невозможно. — Почему невозможно? Почти все люди поступают так, кроме тех случаев, когда они едят, пьют, спят или занимаются любовью, почти все поступают так, то есть делают вид, будто верят… неужели ты этого до сих пор не заметила? — И он опять нервно рассмеялся. Я ответила: — А я поступаю не так. — Ты поступаешь не так, — повторил он вызывающе, — потому что ты как раз и довольствуешься тем, что ешь, пьешь, спишь и занимаешься любовью, когда пожелаешь, а для таких вещей не нужно притворяться… это уже много… но в то же время слишком мало. Он рассмеялся и сильно похлопал меня по бедру, потом обнял меня и по своему обыкновению начал тормошить, повторяя: — О, разве ты не знаешь, что наш мир построен на обмане? Не знаешь, что в этом мире все — от короля до последнего нищего — обманщики… везде обман, обман, обман… Я молчала, ибо знала: в такие минуты не стоит на него обижаться, лучше ему не возражать, а ждать, пока он выговорится. Однако я твердо сказала: — Я тебя люблю… Это единственное, что я знаю, и мне этого вполне достаточно. Внезапно успокоившись, он просто ответил: — Ты права. Вечер прошел, как обычно, мы больше не говорили ни о политике, ни о неспособности Мино разъяснить свои идеи. Оставшись одна, я после долгих размышлений пришла к выводу, что дело и впрямь обстояло так, как он говорил; но, скорее всего, он просто не хотел говорить со мною о политике, так как считал, что я ничего не пойму, а кроме того, вероятно, опасался, что я могу по неосторожности подвести его. Я не считала, что он обманул меня, по собственному опыту я знала, что человеку иногда начинает казаться, будто весь мир рушится, или, как сказал Мино, вдруг перестаешь что-либо понимать, даже молитву «Отче наш». На меня тоже, когда мне нездоровилось или когда я по той или иной причине бывала в плохом настроении, находила примерно такая же тоска, досада, притуплялись все остальные чувства. |
