— Ты мне уже говорил об этом, — резко оборвала я его.

Но, увлеченный рассказом, он не заметил моей резкости и продолжал:

— Синьора никогда не спускается к нам вниз… она отдает приказания по телефону… в кухне полно электроприборов, а чистота в ней такая, какой не найдешь у некоторых и в спальне… да что там кухня! Даже обе собаки нашей синьоры куда чище и холенее многих людей.

Джино говорил о своих хозяевах с восторгом и не скрывал презрения к бедным людям, и от его разговоров я чувствовала себя настоящей нищенкой, тем более что все время сравнивала этот дом с нашим.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж. На лестнице Джино обнял меня за талию и крепко прижал к себе. И тогда я, не знаю почему, представила себя хозяйкой этого дома, поднимающейся на второй этаж со своим мужем после приема или званого обеда, чтобы лечь спать в одну постель. Джино как будто угадал мои мысли (это ему часто удавалось) и произнес:

— А сейчас мы ляжем спать… а завтра утром нам в постель подадут кофе.

Я рассмеялась, но почти верила, что так может быть.

В тот вечер, собираясь на свидание с Джино, я надела свой самый лучший костюм, самые лучшие туфли, самую лучшую кофточку и лучшую пару шелковых чулок. Помню, что на мне был черный жакет и юбка в черную и белую клетку. Сама ткань была неплохая, но портниха из нашего квартала, кроившая мне костюм, оказалась не намного искуснее мамы. Юбка получилась короткая, особенно сзади, так что колени были закрыты, а зад вздернут. Жакет с большими отворотами она обузила в талии, рукава были тесны и давили под мышками. В этом наряде я просто задыхалась, грудь сильно выпирала, будто в этом месте швее не хватило материи. Кофточка была розовая, очень простенькая, из недорогого материала, без всякой отделки, сквозь нее просвечивала моя самая лучшая сорочка из белого батиста. На мне были черные туфли из блестящей хорошей кожи, но старомодные. Я не носила шляпу, и мои темно-каштановые волнистые волосы спускались до плеч. Костюм свой я надела впервые и очень гордилась им. Мне казалось, что в нем я выгляжу элегантно, и я тешила себя иллюзией, будто на улице все обращают на меня внимание. Но как только я вошла в спальню хозяйки Джино и увидела большую, низкую и мягкую кровать с шелковым стеганым одеялом, с вышитыми полотняными простынями, с легким балдахином, спускающимся от потолка к изголовью, увидела себя сразу в трех зеркалах туалетного столика, стоявшего в глубине комнаты, я тут же поняла, что одета очень бедно, что выгляжу смешно и достойна жалости, и тогда я подумала, что до тех пор, пока не стану хорошо одеваться и жить в таком же доме, я не буду счастлива. Мне захотелось плакать, и, расстроенная, я молча присела на кровать.

— Что с тобой? — спросил Джино, усаживаясь возле меня и взяв меня за руку.

— Ничего, просто увидела одну знакомую уродину, — ответила я.

— Какую? — удивленно спросил Джино.

— Вон ту, — сказала я, показывая на зеркало, где я видела себя рядом с Джино, и мы оба, я даже больше, чем он, действительно, были похожи на двух жалких бродяг, случайно попавших в этот богатый дом.

На этот раз Джино понял, что меня одолевают чувства стыда, зависти и ревности. Обняв меня, он сказал:

— А ты не смотри в зеркало.

Он боялся, что мое настроение помешает ему осуществить задуманное, и не сознавал, что как раз состояние унижения, в котором я находилась, ему только на руку. Мы поцеловались, и этот поцелуй придал мне мужества, потому что я, несмотря ни на что, любила и была любимой. Но когда немного погодя Джино показал мне просторную комнату, отделанную белым блестящим кафелем, с ванной, с блестящими кранами, и особенно когда он раскрыл один из шкафов, где я увидела множество висевших вплотную платьев хозяйки, чувство зависти и сознание своей бедности вернулись ко мне, и меня снова охватило отчаяние.