— Но вам нужна экспертиза, а не просто врачебный осмотр, — сказал он.

— Называйте это как вам угодно, — опять закричала мама, — но я хочу, чтобы вы ее осмотрели… разве вы не врач?.. Разве вы не обязаны осматривать людей, когда вас об этом просят?

— Спокойно… спокойно, — проговорил врач, — скажи, как тебя зовут?

— Адриана, — ответила я.

Мне было ужасно стыдно. Скандальный характер мамы, так же как и мой кроткий нрав, были известны всему кварталу.

— Ну, если даже она и поступила так, — сказал врач, который, очевидно, понимал мое смущение и пытался избежать осмотра, — что же в том плохого? Они поженятся, и все кончится благополучно.

— Это уж не ваше дело!

— Спокойно, спокойно, — мягко повторил он. Потом, обращаясь ко мне, сказал: — Как видишь, твоя мать хочет, чтобы я осмотрел тебя… раздевайся… через минуту ты сможешь уйти.

Набравшись смелости, я сказала:

— Да, я отдалась Джино… пойдем домой, мама.

— Нет-нет, дорогая, — сказала она тоном, не допускающим возражений, — ты должна показаться врачу.

Я разделась и покорно вытянулась на кушетке. Врач осмотрел меня и заявил маме:

— Ты была права… Так оно и есть… Теперь ты удовлетворена?

— Сколько? — спросила мама, вынимая кошелек.

Я тем временем поднялась с кушетки и одевалась. Врач отказался от денег и спросил меня:

— Ты любишь своего жениха?

— Конечно, — ответила я.

— А когда вы поженитесь?

— Никогда он на ней не женится! — закричала мама.

Но я спокойно ответила:

— Скоро… как только накопим денег.

Наверное, в моих глазах было столько наивной веры, что врач сердечно рассмеялся, потрепал меня легонько по щеке и выпроводил нас.

Я ждала, что, как только мы вернемся домой, мама снова набросится на меня с руганью, а может быть, и с кулаками. Но дома она, не говоря ни слова, зажгла газ и принялась готовить мне еду, хотя время было позднее. Поставив сковороду на плиту, она вошла в комнату и, освободив один конец стола от лоскутов, стала накрывать. Я сидела на диване, куда совсем недавно она приволокла меня за волосы, и молча смотрела на нее. Я была в сильном замешательстве, так как она не только не упрекала меня, но даже старалась показать всем своим видом, что она чему-то очень рада и довольна. Кончив накрывать на стол, она пошла в кухню и немного погодя вернулась, неся сковороду.

— Садись, поешь.

По правде говоря, я была сильно голодна. Я смущенно подошла и села на стул, который мама заботливо мне придвинула. На сковороде была необычная еда: кусок мяса с яичницей.

— Мне много, — сказала я.

— Ешь… это полезно… тебе надо поесть, — ответила она.

Мне казалось странным это ее внимание ко мне, в нем была, пожалуй, насмешка, но не чувствовалось никакой враждебности. Немного погодя она с еле заметным ехидством спросила:

— А Джино и не подумал накормить тебя?

— Мы заснули, — ответила я, — а потом уже было поздно.

Она ничего не сказала, а только стояла и смотрела, как я ем. Так было всегда: она подавала мне еду и смотрела на меня, а потом сама шла есть на кухню. Она никогда не садилась вместе со мной за стол, ела она мало — или то, что оставалось после меня, или то, что похуже. Мама смотрела на меня, как на дорогую и хрупкую вещь, единственную вещь, которой она владеет и с которой надо обращаться осторожно и аккуратно, и эта ее ласковая услужливость и преклонение уже давно перестали меня удивлять.