Я же, наоборот, уродился с хорошими манерами. А ведь, казалось бы, мне пристало быть грубым, потому что я большого роста, здоровяк, сильный, как бык; в свои двадцать восемь лет я вешу девяносто пять килограммов; в механической мастерской, где я работаю, я один могу поднять малолитражный автомобиль. Но именно потому, что я такой сильный, я всегда внимательно слежу за своими поступками, за своими словами. Оно понятно: чем сильнее человек, тем благороднее должен он быть, стараться не злоупотреблять своей силой. А вот Пина, которая мне едва по грудь и вся сила которой заключается в ее низком и хрипловатом голосе (что мне тоже нравится в ней, я забыл об этом сказать), возможно, именно поэтому чувствует необходимость действовать нахальством.

Но делать нечего, я все-таки женюсь на ней. Правда, иногда мне хочется послать к черту и Пину и ее дурные манеры. Например, так было не далее как позавчера, во время поездки в Остию.

Было жарко, как только может быть жарко в Риме на Феррагосто, да еще когда жара стоит уже два месяца. Пина, наверное от жары, была в то утро зла, как ведьма. Она сразу же поставила меня об этом в известность, как только мы встретились на улице перед ее домом:

— Сегодня неудачный день… я тебя предупреждаю

— Что-нибудь случилось? А?

— Ворона-кума… А что может случиться? Ничего.

— Тогда почему же сегодня неудачный день?

— Потому что «потому» кончается на «у».

Мы пришли к поезду в Сан-Паоло в половине двенадцатого, народу в это время всегда бывает много. Вагон, в который мы вошли, был полон, оставалось только одно свободное место. Пина стрелой бросилась туда и села как раз в тот момент, когда какая-то девушка постарше ее, бледная и худая, тихая и скромная, полная противоположность Пине, тоже собиралась сесть на это место. Нужно сказать, что Пина не просто села, она прямо-таки проскользнула под девушку именно в ту минуту, когда та, как человек хорошо воспитанный, медленно опускалась на скамейку. Получилось так, что бедняжка чуть не села на колени к Пине. Она тотчас же подскочила и смущенно сказала:

— Это мое место.

— Нет мое… ведь сижу на нем я.

— Но вы заняли его как раз, когда я садилась… Все это видели. Как можно так вести себя?

— Как надо, так и веду.

— Синьорина, — голос девушки был мягок, но решителен, — встаньте, не то я позову контролера.

Угроза вызвать контролера в этой тесноте была просто смехотворной. И Пина в самом деле громко расхохоталась. Тогда девушка, пытаясь взять ее за руку, сказала:

— Встаньте, синьорина!

Но Пина больно ударила ее по руке:

— Руки прочь!

Тут вмешался отец девушки — старик с седыми усами, в рубашке с отложным воротником, обнажавшей его морщинистую шею.

— Синьорина, вы поступили очень дурно, ударив мою дочь… тем более, что она права… так что встаньте.

— А ты кто такой?

— Человек, который мог бы быть вашим отцом.

— Моим отцом? Ты хочешь сказать — моим дедушкой? Что нужно от меня этому старикашке? — она обращалась к тем, кто смотрел на эту сцену и, как я заметил, вовсе не смеялся.

— Синьорина, вы должны уступить место, — теперь старик властно повысил голос.

И тотчас же Пина пронзительно закричала:

— Маурицио!

Маурицио — это я. Нехотя, понимая, что Пина неправа — а впрочем, даже если бы она и была права, все равно мне приходилось выступать против старого человека и выглядеть нахалом, — я подошел к нему и вяло проговорил:

— Послушайте, я советую вам не настаивать.