— Вот увидишь, нас не впустят, — сказал Паломби и, нагнувшись, заглянул в дверь.

Я тоже нагнулся. Мы увидели зал сельской остерии с несколькими столиками и стойкой. На столах лежали перевернутые стулья. Вооружившись щеткой, Италия проворно наводила порядок. В глубине зала за стойкой стоял горбун. Я видел всяких горбунов, но такого — никогда. Подперев щеки руками, так что голова его совершенно ушла в плечи, а горб возвышался над головой, он пристально смотрел на Италию своими черными злыми глазищами. Италия быстро подметала пол; потом горбун что-то сказал ей, и тогда она подошла к нему, прислонила щетку к стойке, обняла его за шею и поцеловала долгим поцелуем. Затем снова взяла щетку и, словно танцуя, завертелась по залу. Горбун вышел из-за стойки. Он был одет, как рыбак. На нем были сандалии, синие, закатанные до колен рыбацкие штаны и рубаха с отложным воротником. Он подошел к двери, и мы разом отпрянули назад. Горбун открыл стеклянную дверь и опустил штору до конца. Чтобы скрыть волнение, я сказал:

— Кто бы мог подумать?

— Н-да, — ответил Паломби с поразившей меня горечью.

Мы отправились в гараж и весь остаток ночи поднимали прицеп и грузили на него вывалившиеся кожи. Утром, когда мы подъезжали к Риму, Паломби заговорил, пожалуй, впервые с тех пор, как я с ним познакомился:

— Видал, как обошлась со мной эта ведьма Италия?

— Ты о чем? — удивленно спросил я.

— После всего, что было, — продолжал он медленно и угрюмо, — после того, как она жала мне руку, пока мы ездили туда и обратно, и я сказал, что женюсь на ней; после того, как мы обручились, — ты видел? Горбун.

Я так и обомлел. А Паломби продолжал:

— Я делал ей такие хорошие подарки: кораллы, шелковый платок, лакированные туфли… Правду говорю, я любил ее, и она казалась мне как раз такой, какую мне надо… А она… Неблагодарная, бессердечная девчонка вот кто она.

Пока в утренних сумерках наш грузовик быстро летел навстречу Риму, Паломби не переставая говорил все о том же, медленно, как будто сам с собой. А я думал, что Италия, ради того чтобы сэкономить на железнодорожных билетах, обманывала нас обоих. Слова Паломби раздражали меня, потому что он говорил то же самое, что мог бы сказать и я, и потому что в его устах все это казалось мне очень смешным. Наконец я грубо оборвал его:

— Отстань ты от меня с этой дрянью… Я спать хочу.

— Некоторые вещи причиняют боль, — ответил бедняга и замолк; он не сказал больше ни слова до самого Рима.

Несколько месяцев у меня было очень тоскливо на душе. Шоссе снова стало для меня тем, чем оно было раньше: бесконечной, противной лентой, которую приходится дважды в день проглатывать и снова выплевывать. Однако переменить профессию заставило меня то, что Италия на том же шоссе в Неаполь открыла остерию под вывеской «Приют шоферов». Ничего себе приют чтобы добраться до него, надо проехать сотню километров! Конечно, мы там никогда не задерживались, но все равно мне было неприятно видеть Италию за стойкой и горбуна, передающего ей стаканы и пивные бутылки. Я ушел с этой работы. А грузовик с надписью «Да здравствует Италия», который водит Паломби, по-прежнему совершает рейсы.

Мысли вслух

_{Перевод 3. Потаповой}

В этом типичном для правобережья Тибра римском ресторане «Марфорио» у меня поначалу все шло хорошо. Голова у меня была пустая и гулкая, как раковина, что попадаются на морском берегу: улитка, жившая внутри, давно погибла. И когда клиенты заказывали мне «спагетти с подливкой», то у меня в голове послушным эхом отдавалось: «спагетти с подливкой», а когда заказывали «бисквит по-английски», то в голове звенело: «бисквит по-английски» и ничего больше.